В рамках проекта «Очевидцы» совместно с «Первым информационным» мы продолжаем публиковать истории людей о том, как они прожили 24 февраля и как изменилась их жизнь после.
Говорит Юлия Федотова, юрист, кандидат юридических наук. Продолжает жить и работать в Екатеринбурге.
Меня зовут Федотова Юлия Евгеньевна. В основном я специализируюсь на представлении интересов потерпевших по так называемым ятрогенным преступлениям — это ситуации, когда в связи с ненадлежащим оказанием медицинской помощи человеку был причинен тяжкий вред здоровью либо он скончался. В таком случае подключаюсь я, и начинается интересная круговерть по привлечению врачей к уголовной ответственности и по взысканию с больницы денег.
24 февраля у меня не было никаких планов на день. Я выспалась, проснулась, думаю: «Замечательно, сейчас сделаю себе какой-то вкусный завтрак, пойду с собакой гулять в лес, почитаю книжку, отдохну. Ну и как всегда, по дороге из спальни в туалет открываешь новостные телеграм-каналы. И я увидела, что жизнь разделилась на «до» и «после».
Я была в шоке. Сначала не поверила, мне показалось, что я сплю. Открыла и еще раз посмотрела все телеграм-каналы. После этого долго вслух материлась, плакала, было очень тяжело. Изменилось в первую очередь мировосприятие: очень четко прочертилась своего рода линия, за которой меня перестали беспокоить проблемы и вопросы, беспокоившие раньше — абсолютно все стало несущественным в сравнении с происходящим.
Изменения в законодательстве показали, что моя профессия фактически нивелирована, потому что права в России не осталось. Было попрано основное право — право на жизнь, а также право каждого государства заниматься своими внутренними делами самостоятельно. Просто стало понятно, что, к сожалению, на меня как на гражданина России поставили клеймо гражданина государства-агрессора.
Я прекрасно понимаю, что не уеду из России, потому что не хочу, не считаю нужным. И пока мне не грозит реальная угроза убийством — сильно сомневаюсь, что она когда-то будет хоть сколько-то реальной, — я не хочу уезжать из своей страны. Потому что это мой город, который я люблю, это моя квартира, которую я люблю, это моя работа, которую я люблю. Я люблю здесь все и не хочу это менять.
Екатеринбург — это город свободы. Здесь красиво, здесь живут прекрасные люди, у которых есть принципы, в том числе касающиеся свободы, правды, силы, того, чтобы добиваться поставленных целей. В этом городе парадоксальным образом интеллигентность сочетается с какой-то агрессивной сущностью — но она про здоровую агрессию, про то, чтобы добиваться своих целей. Ёбург — жесткий город, но он очень интересный, интеллектуально развитый, здесь много интересных мест, начиная с Коляда-театра и заканчивая Ельцин-центром, много простора для самореализации.
У меня в Украине живет практически вся семья со стороны мамы. Они живут в Луганской и Донецкой областях, и, в общем, все грустно. Я близко общаюсь только с троюродным братом, мы в очень хороших отношениях, он мой ровесник. Собственно, он эту ситуацию также, мягко говоря, не поддерживает. И в принципе все, чего они хотят, — чтобы это уже, наконец, закончилось. Чтобы они снова смогли нормально жить. Никто из них не хочет уезжать из своих домов, они не уезжали в 2014-м году, и сейчас остаются там же, где прошла их жизнь. В том, что теперь их жизнь разрушена, виноват тот, кто отдал приказ.
Я бы не назвала то, что чувствую, виной. Вина для меня про какое-то не очень рациональное посыпание головы пеплом и плачь на коленях. Я бы назвала это некой формой ответственности. Не буду углубляться в философские темы про коллективную ответственность, но лично я предполагаю, что моей ошибкой было то, что с 18 лет на выборы я ходила только один раз — в прошлом году. То есть у меня было 11 лет активного избирательного права, и я им воспользовалась только один раз.
Кажется, что если бы миллион человек вышел на площадь, то все бы изменилось. Иногда мне кажется, что не факт, потому что государство — слишком огромная и сложная машина, чтобы меняться только от этого. В Беларуси вышло очень много людей, и что-то ничего не поменялось. Ощущение, что здесь действительно все может меняться только в случае каких-то внешнеэкономических моментов, в том числе санкций.
Возможно, стоило проявлять чуть больше политической активности. Не только участвуя в выборах в качестве избирателя, но, возможно, и участвуя в иных публичных мероприятиях. Может, стоило чуть больше времени и сил уделять просвещению, потому что у меня, к сожалению, есть такая снобистская позиция, что нет смысла разговаривать со сторонниками, простите, «спецоперации» и прочих вещей, потому что они все равно ничего не поймут. Возможно, мне как человеку, у которого есть диплом преподавателя, стоило этим заняться.
Лично с плохим отношением из-за антивоенной позиции я не сталкивалась. Может быть, потому что круг общения сформирован так, что это люди примерно одних и тех же взглядов. В интернете кто-то что-то пишет периодически, но я сразу баню — и это, наверное, тоже ошибка: может, стоит все-таки с ними разговаривать, но у меня не хватает на это терпения.
У меня нет никакой надежды на то, что это скоро закончится и что это закончится нормально или тем более положительно для граждан России. Основное ощущение от всего происходящего — ощущение нереальности и абсурдности. Кажется, что мы находимся в фантазии какого-то глубоко больного человека. Поэтому у меня нет чувства, что это будет иметь здравый и логичный конец.
Я боюсь бояться. Страх тебя меняет, он заставляет забывать, кто ты есть, об этом очень важно вообще никогда не забывать.
О том, что не так с Россией, я могу говорить только как юрист — говорить о том, в чем я работаю и что вижу сама. У нас не так примерно все относительно того, что касается механизма ограничения свободы слова. Все последние законодательные новеллы — я считаю, что это издевка над правом, его абсолютное попрание, потому что эти нормы неопределенные, ужасные, невозможные. Эти нормы позволяют легко привлечь к уголовной ответственности абсолютно любого человека за выражение своего мнения.
Далеко ходить не надо: Ройзман сказал абсолютно нормальные слова, от которых он не собирается отрекаться даже на Страшном суде, о том, что война эта — гадкая, ужасная, отвратительная, братоубийственная, и что это самая позорная война в истории России. И суд считает, что это дискредитирует действия вооруженных сил. Назвать это иначе как абсурдом я не могу.
Попрана сама идея права человека. У нас человека как будто нет как личности, у него нет возможности выражать то, что он думает, а это одно из основополагающих прав. «Я мыслю, а следовательно существую» — это замечательно, но мысль еще надо как-то выражать, и у нас это право фактически отняли.