Я знал о войне в Нагорном Карабахе 2020 года из новостей и пабликов в телеграме, где военные эксперты рассуждают о том, как дроны меняют современную войну, превращая ее из гибридной битвы контрактников и наемнических подразделений в пространство охоты. Было страшно, но далеко.
Поначалу Армения производила впечатление страны, где ничего не напоминает о недавней войне. Это был, безусловно, взгляд переполненного впечатлениями туриста, который не видит ничего, кроме радостных людей на площади Республики. Это был также и взгляд мигранта, который после многих лет жизни при путинской диктатуре, наконец, почувствовал, что ему даже потенциально ничего не угрожает.
Постепенно, конечно, оптика начала меняться: эхо войны стало долетать даже до чужеродного уха. Вот, например, мы идем с друзьями мимо дилижанской школы, где поставили памятник погибшим на войне выпускникам, людям, родившимся в начале 2000-х…
Или знакомая рассказывает о том, как через какое-то время после приезда в Армению она пошла в модный клуб Poligraf, где познакомилась с молодым парнем. Весь вечер они разговаривали. Она рассказывала об ужасах, происходящих в России — о том, как людей запихивают в автозаки, бьют дубинками, сажают или выписывают штрафы. Парень понимающе кивал, говоря: «Да, наверное, это очень тяжело». В конце вечера к ним подошел его брат и попросил знакомую наступить парню на ногу — будет фокус. Когда она не согласилась, он сделал это сам — всем весом наступил на кроссовки парня, и оказалось, что у того нет обеих ступней. Этот «фокус» — тоже следствие войны.
Или вот мы гуляем ночью у воды. Двое армян, наши ровесники, сидят на камнях поблизости, машут руками, зовут знакомиться. Подходим, завязывается беседа. Они утверждают, что мы не сможем правильно произнести слово «Раздан» — там в начале непроизносимый для неместного звук, идущий на выдохе из глубины тела. Мы всё же пытаемся это сделать, смеемся.
Всё меняется, когда мой товарищ, на неделю приехавший в Армению, делится своими впечатлениями от страны. Его поражает, насколько в армянах чувствуется осознание того, что эта земля принадлежит им. В ответ один из парней будничным тоном рассказывает историю про то, как в 2020-м, отслужив уже лет пять назад до начала войны, отправился добровольцем на фронт. Про то, как убивал азербайджанских солдат. Про то, что за 44 дня войны суммарно удалось поспать около пятидесяти часов. Поглощенные рассказом, мы забываем о теме беседы, но парень подытоживает: «И как после всего этого я могу не считать, что камень, на котором я сижу — мой?».
Если не брать в расчет поколение наших прадедушек и прабабушек, я никогда не слышал, чтобы люди в России рассказывали о пережитых ужасах войны похожим образом. Молчание об Афганской или Чеченских войнах прерывалось редко, люди, прошедшие войну, не очень любили говорить об этом. Если же такое случалось, то всегда было ощущение, что сейчас на свет прорывается что-то, что было глубоко запрятано.
Я не знаю, почему так происходило, но не могу перестать думать о том, что на этих войнах люди не погибали за свою землю. Если, конечно, не считать своей землей территории, когда-то присоединенные или оказавшиеся под влиянием нашего государства и решившие уйти из-под этого влияния, когда появилась возможность.
Еще я постоянно вспоминаю о том, что во время рассказа парня подумал: «А вот мы в числе прочего уехали из России, чтобы ни прямо, ни косвенно не участвовать в новом витке российско-украинской войны». Вероятно, в этом и заключена разница между империей и маленькой страной, зажатой среди более масштабных центров силы — империя постоянно осуществляет экспансию, захватывает территории, в то время как страна, не являющаяся империей, должна думать о том, как свои территории сохранить.
В первом случае понятие «Родина» становится проблематичным. Родина превращается в патриотическую абстракцию, умирать за которую государство периодически отправляет молодых людей из самых бедных слоев населения. Что же до менее абстрактной родины, то в последние годы меня не покидало ощущение, что камень, на котором я сижу, кто-то отбирает, арестовывая друзей и подруг, вводя новые формы репрессий и цензуры. Если мы и присутствовали на какой-либо войне, то это вялотекущая гражданская (читая, например, о том, как вели себя полицейские с протестующими в ОВД «Братеево», понимаешь, что происходящее выходит за грани обычного полицейского беспредела).
При этом я, конечно, не идеализирую армянское государство. Это довольно сложно сделать, натыкаясь на новостные сводки об очередном погибшем солдате в Арцахе. Однако разницу в отношении к происходящим войнам мне удалось почувствовать.
И последнее, о чем хотелось бы сказать. Вероятно, любому, кто хоть в какой-нибудь степени находится в армянском контексте, очевидно, что война, начавшаяся два года назад, не закончилась. Конфликт может подмораживаться и теплеть, но его разумного разрешения еще не видно на горизонте. В связи с этим мигрантам из России, желающим связать будущее с Арменией, возможно, в какой-то момент придется выстроить свое отношение к происходящему и задуматься о том, каково их собственное место в этом конфликте.