Александр Сирискин — актер, театральный режиссер и один из создателей театра «Arten», недавно открывшегося в Ереване. Корреспондент AliQ Media поговорил с ним о переезде в Армению, политическом театре и искусстве во время войны.
Знаю, что ты жил в Армении еще в 2018 году. Расскажи о своем опыте.
В 2018 я приехал сюда и познакомился с другом моих родственников, который, кстати, является единственным пострадавшим во время армянской революции: в него попала звуковая граната. Я приехал на три дня и стал всему удивляться — не сработал не один стереотип о стране.
Важно, что я оказался здесь в момент революции, хотя она уже подходила к концу, так что было безопасно. Все вокруг потрясающе себя чувствовали. Люди из разных социальных групп сталкивались друг с другом, общались.
Я сразу попал в компанию богемных художников — поразило принятие, полнейшее отсутствие понтов. Прошло три дня, мои родственники ждали меня в аэропорту, но вместо меня приехал тот самый друг, Завен, и сказал, что Саша не поедет, Саша будет здесь жить. В итоге я провел в Армении около 9 месяцев.
Чем занимался?
Я сразу решил заняться театром. Почему-то я верил, что после революции здесь будет расцвет различных театральных инициатив. Но оказалось, что инициатив не так много. С еще одним моим близким другом мы искали помещение для театра, ходили по всяким заброшенным местам, писали пьесу. В общем, я просто здесь жил, мало чем занимался. Немного подрабатывал, но тогда было дешево, можно было жить на накопления.
Как ты ощущаешь себя в Армении сейчас, приехав во второй раз уже в довольно сложный для страны период? Чувствуешь ли контраст?
Чувствую. Тогда у людей был довольно четкий горизонт будущего. Сейчас этот горизонт стал гораздо более блеклым, много депрессивности. Но я стал ощущать это еще в 2018 — с какого-то момента мне стало казаться, что процессуальность революции заканчивается, постепенно всё возвращается к тому, что было раньше, в людях появляется какая-то закостенелость. Тогда я открыл для себя, что революция обновляет человека, но если она не продолжается, человек постепенно возвращается к своей прежней форме.
Но, уехав из Армении, я всё равно мысленно оставался здесь. Когда была 44-дневная война, я ежедневно эмоционально был в нее включен. Погибло несколько знакомых. Например, Соломон, музыкант из консерватории — мы дружили не очень близко, но дружили, играли в шахматы. Трудно пережить его смерть, вообще представить, что этот человек оказался на войне. Естественно, война сильно повлияла на общество. Раньше я слышал много рассказов о том, как люди здесь реагировали на революцию — кто-то вышел из затяжной депрессии, наладил социальные связи. Сейчас что-то изменилось.
Есть ощущение, что Армения восстанавливается после поражения в войне. Общество пытается определиться, как ему жить, в каком качестве.
Миф о том, что Армения — страна-победитель, важен для многих армян. Теперь многие связывают поражение в войне с революцией, что мне кажется не совсем справедливым. Да, может быть, Пашинян виноват в том, что война началась, но он не виноват, что армия была не готова к войне.
Расскажи про театр, который ты сейчас делаешь. Ты много говоришь о связи социального и психического. Стоит ли за идеей создать театр какая-либо идеологическая и/или эстетическая программа, так или иначе выражающая эту связь?
Мечта сделать театр (не самому, а на коллективных основаниях) появилась у меня еще лет десять назад, когда я учился. В Москве мне всегда казалось, что я встречаю людей, с которыми в будущем можно будет сделать театр. Тогда я еще не понимал, какой это должен быть театр, только знал, что он должен быть новым. И еще я постоянно думал о том, что люди, устраивающиеся работать в государственные репертуарные театры, постепенно теряют в творческом плане.
Вообще до того, как я заинтересовался театром, я не понимал, чем хочу заниматься, жил в каком-то внутреннем гетто, не понимал, что у меня вообще есть ответственность перед собой и другими. А через театр я стал чувствовать эту потенцию к изменениям в других людях, и мне казалось, что нам нужно срочно объединяться и солидаризироваться.
В театре мне до сих пор больше всего интересно то, как происходит солидаризация, как вообще люди, развиваясь вместе, преодолевают собственное эго, законсервированность. Об этом хорошо писала Кети Чухров в тексте «Передвижной театр Коммуниста». Театр дает возможность растворяться в других людях и чувствовать их мысли и желания как свои.
А почему именно в Ереване?
В России сделать театр гораздо сложнее. Я уже участвовал в создании «Квартеатра» с Пашей Артемьевым, Ксюшей Орловой и другими. Это был интересный опыт. С Пашей мы близки во взглядах, нас многое объединяет, и если бы не развязанная Россией война, мы могли бы продолжать делать совместные проекты в рамках «Квартеатра».
Но в России заниматься театром всегда было очень тяжело, приходилось идти на множество компромиссов. В Армении гораздо легче работать над тем, о чем я говорил выше: с помощью театра преодолевать отчуждение между людьми. Опыт показывает, что в России это делать крайне тяжело и, возможно, сейчас просто бесполезно.
Я и теперь делаю театр не в одиночку — пространство создают разные люди. Например, Диана Манукян, которая сейчас здесь присутствует. Еще здесь будут актерские курсы, готовится художественная выставка, над которой мы коллективно работаем с художниками и художницами.
Знаю, что у вас уже прошла первая постановка. Расскажи про нее и про то, как твои идеи проявляются на практике.
Нужно сказать, что здесь могут идти спектакли, не совсем выражающие мои эстетические идеалы. Моя задача — создать театральную площадку, на которой бы развивался язык современного театра, запустить какой-то процесс.
Хочется, чтобы здесь были спектакли на армянском, английском, русском языках. Это не просто политкорректность, мне правда этого хочется, потому что встречаю много интересных армянских ребят с театральным мышлением, хочется создать место, где в том числе они могли бы экспериментировать.
А прошедшая постановка — это как раз спектакль Паши Артемьева по пьесе Славомира Мрожека «Эмигранты». Паша уехал из России совсем недавно, из-за мобилизации, сейчас живет в Батуми. Он только начинает ассимилироваться, вникать в грузинские и армянские культурные коды. Поэтому он честно поставил пьесу про мигрантов, написанную в 70-х годах прошлого века, но в своей манере. Спектакль поставлен почти без выразительных средств, он держится на двух актерах. В итоге пьеса показалась зрителям очень актуальной: кто-то даже спрашивал, как можно связаться с автором.
А ты сам как режиссер собираешься как-то затрагивать армянский контекст?
Есть ощущение, что у армян нужно учиться. Мне кажется, армянский художественный язык очень богатый. Я еще мало знаю, сейчас я учу язык, собираюсь читать литературу на армянском. Но пока что я не могу ничего поставить, что было бы адекватно местному контексту. Есть только интуиции.
Вообще довольно сложно, наверное, открыть театр в чужой стране и не выглядеть при этом по-имперски. Как ты с этим работаешь?
Думаю, это происходит органически. Я живу здесь, моя идентичность меняется. По отношению к российскому театральному сообществу я себя чувствую немножко отдельно. Кроме того, политика театра такова, что мы открыты к разным постановкам, не будет цензуры — мы хотим сделать что-то вроде лаборатории, где мы на равных будем обсуждать рабочие аспекты.
Но всё равно же может быть необходимым вести какой-то отсев, например, по линии консерватизма/новаторства?
Я изначально в Армении общался с людьми довольно прогрессивных взглядов, их здесь очень много. С такими людьми и предпочитаю работать. Думаю, что это неплохо, ведь таким образом через театр выражается и их голос — голос людей, которые хотят инноваций в разных сферах, в том числе и в художественной. У меня нет ощущения, что я приехал сюда как колонизатор насаждать какие-то ценности — потому что в Армении и так очень много того, что близко мне по духу. Есть довольно экспериментальные театральные проекты, но при этом и остается запрос на появление новых. Я много разговариваю с армянами, планирую коллаборации с армянскими режиссерами и в целом думаю, что нам удается не нарушать местную флору и фауну.
Даже помещение для театра мы арендуем у местных художников, которые занимаются интересным современным искусством. Они помогают нам в разных вопросах, собираются участвовать в выставке. В общем, я лишь хочу участвовать в широком процессе как дополнительная единица, а не говорить, что, мол, я приехал из Москвы, сейчас чему-то научу местных.
Можешь поподробнее рассказать про готовящуюся выставку? Знаю, что она будет на военную тематику и вы долго выбирали название.
Мы долго думали, как мы вообще можем разговаривать, на каком языке.
Например, говоря об антивоенном посыле выставки из сегодняшней ситуации, что мы имеем в виду — остановить украинское контрнаступление? Так что «антивоенная позиция» звучит уже как что-то странное.
Участница выставки София Слоним придумала название «Dead end», тупик. Мы посчитали, что такое название — единственный способ отобразить то, в чем мы находимся, ту точку, из которой сейчас возможен разговор о войне.
Кроме того, в выставке будут участвовать как армянские художники, так и российские. Поэтому хотелось придумать такую концептуальную рамку, которая бы хотя бы немного нас объединяла. Чтобы разговор был не только про войну между Россией и Украиной, но и про армянскую войну и ощущение колониальной угрозы, исходящей в том числе от России.
Я не могу освободиться от ощущения повсеместно происходящей катастрофы. Насколько вообще на этом фоне получается продолжать заниматься искусством, создавать институции?
Это ощущение страшно мешает, конечно. Но, с другой стороны, когда Россия еще не проявляла себя на международной арене так, как сейчас, я, наоборот, как будто бы находился в некотором оцепенении, не мог активно действовать. Сейчас есть ощущение, что происходящее — это, конечно, трагедия, но к ней всё и шло. Я всегда был на конкретной стороне, и сейчас это противостояние, наконец, стало явным. При этом есть и постоянное ощущение вины или вообще какой-то несуразности своих действий, но парадоксальным образом работать стало легче.
Но работать хочется аккуратно, не делать лишнего. Поэтому мы так долго и думаем над названием выставки, над вступительным текстом. Кажется, у нас собралась довольно хорошая в этическом смысле команда. Есть понимание, что мы — художники, приехавшие из страны-агрессора. Но с этим можно работать: мне, например, кажется, что когда россияне выражают антироссийскую позицию — это всегда звучит вдвойне мощно. Думаю, будет хуже, если мы будем молчать.
Фотографии Гриши Радченко.