Говоря о двоемыслии, обычно упоминают, что оно было свойственно интеллигенции. Я в этом не уверен, потому что у меня перед глазами стоит Мартик – строитель, прораб, сосед моего отца. Мартик (по-армянски его имя значит «боец», «воитель») был репатриантом, приехавшим жить в Армению из Болгарии. Это был аккуратный и очень чистоплотный человек с вдумчивыми глазами, типичным армянским носом и красными прожилками на тонкой коже лица.
Он получал много писем с марками, на которых была странная надпись: «Нрбългария» и изображены виды разных городов: Софии, Пловдива, Варны… Мартик говорил на болгарском и турецком языках и был самым настоящим советским строителем – делал все, что полагается делать прорабу в СССР, то есть участвовал в собраниях, знал, кого и как нужно «подмазать», чтобы получить очередной заказ и так далее. Он вполне прижился в Советской Армении, был на хорошем счету. И у него был телевизор.
Шел 1967 год, то есть мне было уже 9 лет, и я вполне серьезно увлекался футболом. Матч мы смотрели у Мартика. Он сварил кофе (это было только для взрослых), его жена напекла сладостей (тут уже я принимал активное участие), мы сели перед экраном. И я был потрясен: наш сосед болел… за Болгарию. Он называл эту команду «наши», страстно (но тихо) радовался, когда болгары забили гол и отчаянно (но тихо) переживал, когда советская команда сначала сравняла счет, потом еще один и выиграла.
Это я сейчас понимаю, почему он болел за болгар. Более того, я понимаю, почему он смотрел футбол только со своими соседями: он мог позволить себе быть честным лишь в окружении самых проверенных и близких людей. Выйдя за семейно-кухонные границы, Мартик, как и все остальные в СССР, должен был придерживаться официально принятой точки зрения – даже в футболе. Но тогда я смотрел на него и не мог этого понять.
Это было самое настоящее двоемыслие в его советском восприятии – на людях нужно было показывать то, что требовалось властями, а в семейной обстановке можно было расслабиться, не ослабляя, конечно, внимания: мало ли…
Понятно и естественно, что двоемыслие бытовало и в моей семье. Так, мой дедушка, известный архитектор и директор крупного проектного института, много лет был депутатом разных уровней, членом разный партийных комиссий. Это значит, что он был видным советским деятелем и членом компартии. Но одновременно он несколько десятилетий буквально прятал у себя в институте племянника знаменитого Дро, Драстамата Канаяна, военного министра Первой Республики Армения, одного из командиров Баш-Апаранского сражения, в ходе которого армянские войска нанесли поражение армии Османской Турции. Дро был членом партии «Дашнакцутюн», в годы советской власти эмигрировал, а во время Второй мировой войны примкнул к Армянскому легиону в составе вермахта.
Деда моего, наверно, не посадили бы в тюрьму за укрывательство. Но неприятности для него были бы крупными, тем более что он и сам был сыном врага народа – его отца расстреляли в 1930 году.
В проектном институте, который дед возглавлял, работали и диссиденты, впоследствии ставшие известными деятелями постсоветской Армении, в том числе, архитектор и знаменитый бард Артур Месчян, и жена известного диссидента Паруйра Айрикяна, и другие.
Придя с работы домой и заняв свое постоянное место на кухне, мой дедушка немедленно включал радио. У него было два радиоприемника – один на кухне, а второй в спальне, на стуле возле кровати. Дед слушал «Голос Америки», «Би-би-си», «Немецкую волну», иногда даже «Радио Ватикана». Это все были радиостанции, запрещенные в СССР. Помню, как день за днем, неделю за неделей слушал дед солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ». Но он же каждый вечер обязательно смотрел официальную телепрограмму новостей «Время».
Тогда считалось, что нужно знать правду, которую нам преподносили «радиоголоса». Но нужно было знать и то, что говорит официальная советская пропаганда. Для этого смотрели «Время» и читали советские газеты, причем, конечно, читали их «между строк», разбирая намеки и пытаясь понять, что скрывается за официальными формулировками. Это умение постепенно угасло с уходом Советского Союза, однако сейчас, кажется, начало возрождаться в России.
Ничего хорошего я в этом не вижу.
Вернемся, однако, в шестидесятые годы прошлого века. 21 августа 1968 года Советский Союз вместе с другими государствами советского блока ввел войска в Чехословакию – страна тогда еще была единой, не разделенной, как сейчас, на Чехию и Словакию. Официально, конечно, это была «интернациональная помощь Чехословацкой народной армии в защите родины от нависшей над ней опасности». Следовательно, все советские люди должны были верить в то, что наши танки спасают братский народ.
Но многие понимали, что действительной «опасностью» была реформаторская политика руководства страны во главе с Александром Дубчеком. Она – эта политика – была направлена на некоторое расширение прав граждан и уже только этим резко ослабляла влияние СССР.
Естественно, что в Праге на военную «братскую помощь» отреагировали крайне негативно. Само-собой, советским людям об этом знать не полагалось. Но истина так или иначе все равно прорывалась через «железный занавес», отделявший нас от Запада.
В Москве восемь диссидентов осмелились выйти на Красную площадь с демонстрацией протеста. Они развернули плакаты – самым известным был «За вашу и нашу свободу» – и сели у Лобного места, перед собором Василия Блаженного. Акция продлилась всего несколько минут (их избили и задержали), но отголоски ее прогремели на весь мир. Спустя много лет мне посчастливилось общаться с двумя участниками этого протеста.
Ввод танков в Прагу осудил и Институт русского языка в Москве, где мой отец готовился защищать докторскую диссертацию. Смелый шаг Института был плохо воспринят властями. Как, наверно, и следовало ожидать: руководство фактически разогнали и многих серьезно наказали. Под раздачу каким-то образом попал и мой отец: уже готовую диссертацию он смог защитить лишь спустя семь лет и в другом месте – в Ленинграде, это нынешний Санкт-Петербург.
В отцовском доме, сколько я себя помню, всегда было несколько папок запрещенной литературы. Мое знакомство с домашней библиотекой неизбежно должно было привести меня на верхнюю полку, где лежали перепечатанные на машинке стихи Бродского, несколько выпусков журнала «Посев», стихи запрещенных Цветаевой и Мандельштама, что-то еще…
Видимо, для моих предков быть советским человеком означало стремиться к правде, но и одновременно делать вид, что веришь официальной пропаганде.
Вот так мы и жили, «делая вид».