Корреспондент Aliq Ru сходил на юбилейный концерт лондонского скрипача и дирижера и уплыл далеко по морю ассоциаций.
Легендарный Левон Чилингирян решил отметить свой юбилей на исторической родине, хотя он родился на Кипре, а живет и работает в Великобритании (где служит профессором The Royal Academy of Music и Guildhall School of Music and Drama), но родиной считает Армению.
Компанию мэтру этим вечером составил Национальный Камерный оркестр Армении, а первую скрипку играла Астхик Варданян, лучшая ученица высокого гостя из Лондона.
А вы знали, что в сталинском СССР камерных оркестров не было, поскольку они считались буржуазным пережитком? Только в конце 50-х появились первые два — в Москве и в Ереване, набранные из состава оркестров филармонических.
Давали Баха, Бартока, Барбера и (почему-то не на Б) Гайдна. Исполняли виртуозно, но речь не об этом.
Не знаю, по какому принципу составлялась программа, но у меня было стойкое ощущение концептуальности вырисовавшегося звукового пейзажа. Как будто мы накануне чего-то страшного, бесконечно страшного и огромного, но все проходит, и оно тоже пройдет, потому что любые войны и волны в итоге тонут в вечности, которую может схватить только искусство.
Быть может, произошло «вчитывание» повестки в сами по себе невинные звуки. Проекция внутреннего напряжения от ежедневных актов думскроллинга, чтения/написания новостей и усугубляющейся в своей плотности тучи над миром. Может быть, это совпадение — то, что носится в воздухе. А может, и нет.
Тем временем:
Первое отделение — И.С. Бах, Concerto for Two Violins in D minor, BWV 1043. Скрипичный концерт 1730 года, завершающий эпоху барокко. Начинается легко, как дыхание, органично его продолжает, расплетая звук на золотые нити. Спокойная, зрелая музыка, полная соединяющихся в тихой любви мелодических линий. Как будто ворота в Эдемский сад, последнее место, где человеческое и божественное было едино. Мир, который мы потеряли.
Второе отделение — Бела Барток, Divertimento for String Orchestra Sz.113 BB.118. Конец миру. Музыка войны — жесткая, модернистская, затейливая, дух захватывающая. Грозовые раскаты, тревожные пейзажи, сумерки мира.
Музыка траура по Европе, которую вот-вот охватит огонь. Написано, разумеется, в 1939-м.
Последнее сочинение композитора перед бегством из Европы в Штаты. В 1941-м Венгрия вступила в войну на стороне Гитлера. Барток дожил до конца войны и умер в сентябре 1945-го. «Дивертисмент» остается одним из самых известных его сочинений.
Третье — Сэмюэл Барбер, Adagio for strings Op. 11. Одна из самых узнаваемых сегодня классических скорбных тем. Ее принято ставить на похоронах жертв терактов, в трагических сценах в кино. «Адажио» тоже написано накануне большой войны, в 1938-м, через океан от Бартока, но с похожим чувством (Барберу двадцать семь, скоро он пойдет воевать с нацистами в составе ВВС США). Война всегда завершается скорбью.
Четвертое и последнее (по сценарию) — Йозеф Гайдн, String Quartet Op. 76, No. 1. И мы снова в барочном саду (уже после Баха, на пороге XIX век, позади девятое термидора Революции, впереди — Наполеон). И музыка изменилась в своей сути, хотя по форме осталась позднебарочной. Теперь к радости подмешана горечь или, может быть, мудрость предчувствия, что однажды любой цикл сменяется своей противоположностью — но пока, пока у нас есть этот мир, это шаткое равновесие, за него нужно держаться и жить каждый миг каждого дня.
Пятое (внезапное) — у концерта оказался и нежданный финал-постскриптум, не заявленный в афише. Уже после Гайдна, криков «браво» и триумфальных аплодисментов, на сцену поднялся пожилой интеллигентного вида мужчина, который произнес короткую речь на армянском и передал Чилингаряну ноты. Как мне перевела сидящая рядом пожилая ценительница искусства, это было сочинение средневекового армянского композитора, которое мужчина переложил для камерного оркестра. Его и сыграли следом — будто бы прямо с нот — короткое, завораживающее, как древний сон.
Монотонная магия этого звука меня разбудила, напомнила, что мы вообще-то в доме имени Комитаса, фотографии которого стоят повсюду на входе. Пару недель назад я ходил на малую сцену театра имени Станиславского на Абовяна, на моноспектакль о Комитасе. Великий армянский композитор, как вы можете знать, во время геноцида выжил, но сошел с ума от ужаса в стамбульской тюрьме, наблюдая казни других. Монопьеса посвящена его последним годам — годам безумца, ночующего на парижских бульварах и разговаривающего со статуей.
Тогда я ничего не стал писать про эту пьесу, потому что не знал, что можно написать про такую боль, про чужую боль, про незаживавшую рану, которая так недавно, после падения Арцаха всего два месяца назад, вновь отворилась, обнажив память.
Призрак Арцаха витал и над концертным залом, и не только из-за моих музыкальных ассоциаций. Пожилая женщина, переводившая мне реплики на армянском, пожаловалась, что из-за вторжения азербайджанцев все классические концерты перенесли на месяц вперед, и теперь в ноябре вывалили их на ереванцев, как из мешка. Но, по крайней мере, у нас остается музыка, и это лучше, чем тишина.