Сегодня у нас в гостях армянский архитектор, историк архитектуры, куратор современного искусства Рубен Аревшатян. Поговорили о философских и политических отличиях мирового модернизма от советского конструктивизма, о том, как советская архитектура развернула свой взгляд из будущего в прошлое и обратно. Вспомнили армянских архитекторов, пострадавших от cталинских репрессий и построивших Норильск. А еще попытались понять, как устроены армянские памятники и как их смысл трансформируется под действием народной памяти.
Ниже представлена текстовая версия интервью.
Рубен, спасибо большое, что согласились на интервью. Хотим поговорить об архитектуре Еревана и, может быть, о видении будущего. Поскольку то, как выглядит страна, очень сильно связано и с ее прошлым, и с ее будущим.
Кажется, что Ереван вообще состоит из памятников модернизма. Именно здесь советский модернизм получил наиболее сильное развитие. Почему так, почему именно Ереван? И как здесь развивалось это направление в архитектуре?
Для начала отмечу, что не только Ереван состоит из памятников модернизма, нужно учитывать практически всю страну. Но это связано не только с Арменией: во всех советских республиках модернизм имел свои очень интересные проявления. Его развитие было связано не только с формальными экспериментами. Это сложный процесс, связанный с историческими, политическими и социально-культурными контекстами — все они повлияли на развитие новой архитектуры и новых принципов формирования городской среды. Но прежде чем начать, наверное, расскажу определенную предысторию, связанную моим с исследованием,
Я и мой коллега австрийский куратор Георг Шульхамер начали исследовать советский модернизм в начале двухтысячных. Тогда в мировом масштабе этим пластом мало кто интересовался. К 2007-2008 годам у нас уже был определенный пакет исследований, который мы предлагали различным музеям, различным центрам. И в этот период мало кто проявлял интерес. Но позже интерес проявился, очень резко. Это было связано с книгой Фредерика Шубина «Космические конструкции архитектуры коммунизма». И эта книга, которая представляла собой, скорее, фотоальбом, даже без исследовательских текстов, вдруг получила большой успех. Тогда нас завалили различными предложениями работы. Я хочу сказать, что проявление интереса к советскому модернизму было связано с новым взглядом на историю мировой архитектуры, с определенной реконтекстуализацией этого важного пласта.
Есть еще одно важное, скажем, терминологическое, уточнение. Модернизмом этот период, как и вообще советскую архитектуру, начали называть совсем недавно. Когда мы в ходе исследований говорили архитекторам старшего поколения, что они занимаются модернистской архитектурой, первой реакцией был некоторый шок: какой модернизм, мы к модернизму никакого отношения не имеем.
Дом искусств в Душанбе
А как они себя называли? Конструктивисты?
Нет-нет. Они были просто-напросто советскими архитекторами, строили новую архитектуру.
Но это же очень узнаваемый стиль.
С недавнего времени модернизм стал своего рода брендом. Все оперируют этим термином, даже не вдаваясь в подробности: когда он возник, когда стал применяться по отношению к советской архитектуре? На самом деле, модернизм был словом, употребив которое в сталинский период можно было попасть в ссылку. В сталинские годы термин модернизм упоминался как нечто буржуазное, то есть негативное. Существовало очень серьезное концептуальное различие между советским авангардом и несоветским модернизмом. И это различие было важно не только для архитектуры, но и для искусства в целом. И вообще для всей советской культуры, которая позиционировала себя как культура, направленная на построение радикально нового типа общества.
Но, начиная с 2000-х, огромное количество исследователей из разных стран, включая постсоветские республики, но также и на Западе, начали рассматривать советский период в искусстве как часть модернизма — течения, направленного на переустройство мира, переустройство культуры, проведение определенной линии, разделявшей прошлое и настоящее. Это движение своим видением было направлено в будущее.
Но ведь Запад и СССР строили принципиально разные миры, как же их типы модернизма могли соотноситься друг с другом?
Принципиально разные миры строились в плане организации общества и экономической системы. Но в целом идеи были направлены на преобразование этого мира.
Последний проект, который мы с Георгом делали вместе, назывался «Город завтрашнего дня». Это была путешествующая передвижная выставка. Она началась в Ереване, потом поехала в Минск, потом была представлена в Москве. Большая выставка была. Потом оттуда она поехала в Новосибирск, из Новосибирска в Тбилиси. Последняя точка должна была быть в Киеве, но ничего не вышло, так как началась война.
И в связи с этой войной отменилась не только выставка, отменился весь проект, и практически стал невозможен сам дискурс, связанный с постсоветским пространством. В течение всех этих двух десятилетий и так было довольно сложно обращаться к этой тематике, потому что отношение к советскому наследию было очень разнородным. Не только в Армении, но и во всех постсоветских странах. Мы обращались к архитекторам, градостроителям, к историкам, философам, культурологам и другим экспертам с вопросами о том социальном опыте, через который все эти общества прошли. Интересное наблюдение: в большинстве своем самая негативная реакция в этих обществах было по отношению к возможности формирования новой реальности.
В обществе существуют перепады воодушевления и разочарования. Довольно серьезное разочарование такого рода произошло в конце 60-х. Это разочарование просто-напросто убило в сознании потенциальность, связанную с формированием проектов лучшего общества. Я имею в виду вопросы, связанные с равенством, с тем, как должно было быть распределено общественное благо, с доступностью образования. То есть основные базовые ценности, которые были связаны с модернистским видением относительно развития общества и культуры. И архитектура связана именно с этим, не только с формальным аспектом. Формальный аспект архитектуры — это лишь производная от тех концептуальных принципов, которые выдвигало модернистское движение. И в этом смысле существуют серьезные аналогии между западным и советским модернизмами.
На одном из стендов нашей выставки были отражены моменты соприкосновения советской архитектурной школы и западноевропейских школ, в том числе и Баухауза. Советские и западные архитекторы имели очень тесные профессиональные контакты. На этом стенде мы также показывали фильмы, которые предоставил немецкий архитектурный музей. Это были фильмы из фонда Вальтера Гропиуса, четыре небольших архивных фильма, в которых показывались предпосылки, сформировавшие новую архитектуру. В чем заключались эти предпосылки?
Они были связаны с итогами той катастрофы, которую в плане развития городов принесли первая и вторая индустриальные революции. Прежде всего, сверхгустое заселение западноевропейских городов. В градостроительстве тогда не учитывались аспекты, связанные с тем, как люди должны учиться, работать, организовывать свое медицинское обслуживание, как они должны обеспечивать свой культурный досуг.
То есть должно было случиться определенное кризисное состояние, после которого вдруг не только у профессионального сообщества, но и вообще у всех появилось видение, что нужно менять мир.
Жилой дом для рабочих Шинного завода в Ереване
Возможно, тогда некая самобытность Еревана в том, что было очень большое пространство для экспериментов, потому что, например, Тбилиси — большой сохранившийся старый город. И там есть модернизм, но он, в общем-то, ограничен. В Ереване же старой застройки практически не осталось, зато модернизма очень много. Вообще на место чего модернизм пришел в Ереван?
Модернизм в Армении, во-первых, был связан с идеей построения новой государственности. Идея построения нового города и нового общества была тесно связана с идеей восстановления, реконструкции утерянной государственности.
Конец XIX века – начало XX века — это был период падения больших империй. В этот период поднялась большая волна национальных освободительных движений, которые сформировали свои новые государственности. И в Армении такое тоже было: период Первой республики, который продлился всего два года. А после был период советизации. Но еще нужно учитывать, что проекты, связанные с формированием новых типов государств, тоже были разные: носители такого рода идей принадлежали к различным партиям, и у всех было разное видение нового общества.
В формировании нового проекта участвовали архитекторы, которые имели более классические представления о формировании общества. В частности, я говорю об Александре Таманяне, Торосе Тороманяне, архитекторах, которые пришли с идеями создания новой национальной архитектурной школы. Но их идеи затрагивали также и то, какими должны были быть армянская государственность и новое армянское общество. Был выбран, так скажем, исторический момент разрыва. Этот момент был связан со средневековьем. Был выбран исторический период средневековья, чтобы на его базе построить новую архитектуру и культуру.
Но у Таманяна были и оппоненты. Их называют конструктивистами, хотя они сами себя конструктивистами не называли. Они в большей степени идентифицировали себя как пролетарские архитекторы, то есть представители советского авангарда. В частности, речь идет о таких архитекторах, как Микаэль Мазманян, Геворг Кочар, Каро Алабян, Тиран Ерканян, Самвел Сафарян. Их было много. Но три архитектора — Мазманян, Кочар и Алабян — были своего рода локомотивами в идейном плане.
И в чем заключался их основной аргумент? Нельзя просто-напросто формальным образом, отбирая определенные фрагменты или ремарки из средневековья, создать новую национальную архитектуру. Потому что эти взятые из прошлого фрагменты оторваны от социально-политического контекста. Но что они предлагали взамен, так скажем, в качестве альтернативы? Они исследовали существующую народную архитектуру, городской вернакуляр. Такая архитектура не служила буржуазным потребностям. Это была именно народная, пролетарская архитектура. Эти архитекторы в основном исследовали принципы организации пространства, то, как была организована жизнь в домах. И эти принципы они переводили на модернистский язык и новые технологии строительства.
Два перечисленных подхода и сформировали дискурс о том, какой должна быть новая архитектура и новая жизнь армянского государства. Потом был разрыв, связанный со сталинским периодом, который провел определенную черту с новыми направлениями в архитектуре, имевшими какой-либо взгляд на будущее. Это был общий процесс, по всему Советскому Союзу прошла волна, так скажем, консервативных идей. Но точно такие же процессы вы можете проследить и в Германии: после Баухауза приходит архитектура периода Рейха, задачей которой во многом была демонстрация имперского величия. И такая архитектура была направлена уже не в будущее, а радикально в прошлое. С помощью прошлого выстраивалось видение будущего мира.
В Советском Союзе и на Западе в то время можно наблюдать параллельные процессы: на смену воодушевления, связанного с возможностью изменения реальности, приходит воодушевление другого характера, связанное с консервативным видением и ценностями.
Можете привести пример того, как средневековые элементы отражаются в армянской архитектуре?
Таманян практически отрыто этим занимался. Это рельефы, декоративное убранство, но и в целом те принципы, которые применяли эти архитекторы в своих новых зданиях — они были позаимствованы из архитектуры средневекового периода. Они сами открыто об этом и говорили. Для них эта архитектура была источником вдохновения.
А материалы как-либо влияли на местную архитектуру? Например, повсеместное использование туфа — оно накладывало какие-либо ограничения или, наоборот, возможности?
Вы знаете, очень часто не было тех материалов, которые та же модернистская архитектура предполагает. Не было цемента, поэтому дома строились из камня — он был доступным и дешевым. Даже в период хрущевского домостроения строить, применяя камень, было дешевле. Так что здесь вы часто можете увидеть туфовые хрущевки.
Так что частично да, камень диктовал свои условия. Но в целом выбор материала не столь критичен, потому что сами архитекторы думали иначе. Нужно обращать внимание не только на внешнюю сторону этой архитектуры, но и на то, как эта архитектура организована изнутри, какое содержание было в нее вложено, в частности, какие функции эта архитектура должна была выполнять. Как должно было быть организовано городское пространство, быт нового общества, насколько доступной должна была быть культурная жизнь. В нашем проекте мы делали акцент именно на эти принципы, а формы являлись, скорее, производными от них. Мы всегда ссылались на теорию эффекта зеркала Жака Лакана, когда идея порождает форму, но потом эта форма начинает сама генерировать новую реальность и новые идеи.
Можете рассказать про сталинский период? Были ли репрессированные из архитектурной среды? Можем ли мы сейчас видеть здания, построенные человеком, который в итоге пострадал за свои идеи? Как этот жестокий период отразился на архитектуре?
Да, этого было много. Самые известные случаи были связаны с такими знаменитыми архитекторами, как Геворг Кочар, Микаэл Мазманян, Николай Буниатян. Кочар и Мазманян в 1937 году были сосланы в Норильск. Можно сказать, что им повезло: у них была возможность работать архитекторами в ссылке. Они были участниками разработки генеральных планов Норильска и Красноярска. Весь центр Норильска принадлежит авторству этих архитекторов.
После ссылки Мазманян вернулся в Армению, в 1955 году. Кочар вернулся чуть позже. И у них началась очень активная деятельность. Мазманян был занят градостроительными проектами, оба они преподавали. Но, должен сказать, что были архитекторы, также продвигавшие новые идеи, но избежавшие ссылки. То есть были те, на кого вешали всех собак, обвиняли в формализме, троцкизме и национализме, но были и те, кого выставляли на показы, говорили, мол, эти архитекторы осознали, что были на неправильном пути.
К примеру, Самвел Сафарян активно работал в этот период, но сразу после 1955 года, когда произошла известная хрущевская реформа, связанная с избавлением от «украшательств и излишеств», у Сафаряна не только появилась возможность вернуться к своим творческим принципам, но и даже организовать мастерскую по проектированию экспериментального жилья. Через эту мастерскую прошло огромное количество молодых архитекторов, которые и сформировали плеяду армянских модернистов второй волны.
Жилой дом в Тель-Авиве
Что знакового в Ереване можно посмотреть у Геворга Кочара?
Самое знаковое — здание КГБ. Еще кинотеатр Москва. Но это архитектура переходного периода, периода постконструктивизма, нечто среднее между авангардом и сталинским стилем. Но, по-моему, одно из самых важных зданий — это Клуб строителей, нынешний театр Станиславского. Правда, он был в 60-е годы реконструирован и, к сожалению, реконструирован очень неудачно.
Как вы считаете, как стареет модернистская архитектура? Как сделать так, чтобы она хорошо вписывалась в современный городской ландшафт? К примеру, есть замечательная станция Площадь Республики, но видно, что фонтан-цветок в центре не работает, и это вызывает ощущение какой-то заброшенности. И такое бывает довольно часто. Если они стоят заброшенные, они вызывают ощущение какой-то советской депрессивности. А ведь это не должно быть так. Это же модернистские проекты, прогрессистские.
Сразу скажу, что я не согласен с тем, что советская архитектура депрессивна. Это сейчас сформировалось такое отношение. Но, разумеется, она не была депрессивной в 70-е годы, она стала таковой в 90-е, когда началось достаточно сильное разрушение и запустение.
В большей степени это вопрос отношения. И в разных постсоветских странах отношение к наследию прошлого разное. Например, если вы спросите обывателя армянина о том, что он понимает под наследием, то в первую очередь может быть названо то, что ассоциируется со средневековьем или с историческим периодом, связанным с Урарту. Но относительно наследия советского периода — это может подождать. И архитектура советского модернизма продолжает уничтожаться на всей постсоветской территории.
А с чем это связано? С негативным отношением к колониальному наследию или, может быть, с тем, что поддерживать эти здания в хорошем состоянии просто экономически невыгодно?
Можно рассматривать это с разных сторон. Но сейчас даже нет попыток обратиться к изначальной функции зданий, сделать реконструкцию. Если бы такие проекты существовали, то, возможно, мы бы увидели, что в экономическом плане такое здание будет работать весьма эффективно.
Но, на мой взгляд, есть еще и другой аспект. Это упразднение из коллективной памяти тех социальных функций, с которыми были связаны эти здания. Упразднение опыта тех социальных практик, которые есть у этих обществ. Каждое здание предполагает определенную социальную функцию, связанную с определенными практиками — с проведением досуга, общением, культурой и искусством, с определенными ритуалами, которые вырабатывало новое общество.
На той выставке, о которой я говорил ранее, кстати говоря, была часть о ритуалах. Она называлась «Параллельная идеология» и шла рядом с другим стендом под названием «Построение нового общества». В этой части были представлены различные сооружения, в частности, дома бракосочетаний и дома похорон в Вильнюсе и других прибалтийских городах. Там стояла четкая задача: уничтожить культурную память, определенные связи и опять же социальные практики. И поменять их на новые: так, вместо церквей политическая система предоставляла новые учреждения. Эта практика связана с определенным насилием. Но также это определенная история, через которую эти же общества прошли.
И армянская архитектура на этом стенде была широко представлена: там был и Мемориал, посвященный жертвам Геноцида, и обелиск, посвященный 50-летию советской Армении, здания, которые в свое время серьезнейшим образом воздействовали на формирование нового коллективного сознания.
Мемориал жертвам политических репрессий
Мне иногда кажется, что некоторые новые армянские церкви тоже отражают модернистский стиль. Существует ли такое?
Есть такое, но здесь очень интересная вещь. В советский период проектирование церквей было вне обсуждения. Поэтому многие архитекторы, проектируя различные здания, например, кинотеатры или концертные залы, отсылали именно к храмовой архитектуре. Очень часто одна идеология была скрыта под другой идеологией.
Степан Кюркчян, другой фантастический архитектор, разработал проект самого большого храма, построенного уже в период независимости. Это церковь Григория Просветителя.
Вот я как раз ее и имел в виду.
Да, Кюркчян сохранил определенный модернистский стиль, но, с другой стороны, это очень компромиссная архитектура, потому что архитектору пришлось пойти на уступки из-за вмешательства церкви.
Но вообще армянские архитекторы всегда выдвигали идеи относительно того, как можно построить армянскую апостольскую церковь в новых формах. И оказалось, что даже в период независимости это невозможно, потому что есть заказчик, которым в данном случае является церковь, а заказчик диктует свои условия относительно того, что эти новые проекты не должны выходить за рамки устоявшихся традиционных форм, связанных с церковной архитектурой.
Получается определенный парадокс: в советский период архитекторы имели ограничения, связанные с системой, которая вообще не предполагала строительства религиозных институций, но было допустимо строительство концертных залов, и в рамках этого строительства у архитектора появлялась возможность проявить фантазию на тему его видения нового храма или новой церкви. Теперь же церкви строить можно, но не получается экспериментировать. Даже когда построили ту самую церковь Георгия Просветителя, было очень много критики, говорили, что она лишена духовности. Но церковь, с моей точки зрения, всё же получилась очень интересная.
Давайте поговорим о памятнике Геноциду армян. Как так вышло, что после определенного забвения такой памятник всё же был воздвигнут? Как выбирали макет, каким он мог бы быть?
Трагическая история, связанная с Геноцидом армян 1915 года, периодически всплывала. Она всплывала, когда системе это было нужно. Например, к концу Второй мировой войны, когда у Советского Союза появились определённые виды на территории Турции и Ирана. Войска уже стояли практически наготове. Потом это дело отменили. Было большое геополитическое соглашение насчет установления границ. И вот примерно в тот период стартовала огромная кампания, якобы ставящая своей целью вернуть армян, которые во время Геноцида бежали из этих мест. Это была официальная программа, прописанная Москвой, об исправлении исторической несправедливости, которая случилась с армянами. Геноцид не упоминался, речь шла о «массовом истреблении». Большая беда народа использовалась в политических целях, которые в конечном счете к этому народу не имели никакого отношения.
Более поздний случай использования проблемы геноцида был связан с Карибским кризисом. Карибский кризис не начался на Кубе — на Кубе он закончился. Начался же он здесь неподалеку, в Измире. Я говорю о размещении ракет с ядерными боеголовками в Измире, в Турции. И об ответной реакции, когда Советский Союз разместил свои ракеты на Кубе. После Карибского кризиса холодная война вошла в совершенно иной, более жесткий виток развития. После этого в ход и пошло идеологическое оружие, связанное с использованием памяти о геноциде.
В 1964 году (хотя в общественном сознании бытует мнение, что это было 24 апреля 1965 года) в первый раз общество с десятилетиями травмируемой коллективной памятью спонтанным образом вышло на улицу. И вот, как бы остерегаясь нежелательного развития событий, система пошла на уступки. Дело в том, что конкурс на проект музея, связанного с «жертвами армянского населения на территории Османской империи в период Первой мировой войны», был подписан в конце 1964 года. До 24 апреля 1965 [день, когда праздновалось 50-летие Геноцида армян – прим.ред.] было еще несколько месяцев.
Через два года мемориал был уже построен. Это неимоверно быстро построившееся сооружение. Интересно, что этот мемориал не был первым. Первый мемориал был открыт в 1965 году. Этот маленький обелиск был построен и установлен на, так скажем, общинные средства. То есть конкретно община одного из районов Еревана, в основном репатрианты, собрала средства и заказала этот памятник. Но всё это нужно рассматривать в более широком контексте оттепели.
Как вы думаете, самые последние события будут как-то отражены в мемориалах? Нет разговоров на эту тему? По-моему, неизбежно, что что-то должно такое быть — исход из Арцаха…
Очень сложно сказать. Мы еще находимся в горячей фазе. У меня есть большая надежда, что в конечном счете может получиться так, что люди вернутся в свои дома. Когда исследуешь модернизм, нужно иметь определенные оптимистические надежды. Но как всё это будет сформулировано, очень сложно сказать. Мир меняется на глазах. Форматы, которые раньше способствовали формированию общественных представлений относительно трагических событий, сегодня должны измениться в более сложную сторону.
И странным образом у меня складывается впечатление, что они должны получить определенный, так скажем, формат диалога. Диалога, присутствующего не только в общественном сознании здесь, но и в общественном сознании по ту сторону. Говоря по ту сторону, вы можете иметь в виду и Азербайджан, и Турцию, и Россию. Это всё очень сложные вопросы о том, как определенные события считываются по разные стороны границ. Но в этом и заключается, с моей точки зрения, самая большая проблема. Этическая проблема, связанная с оценкой истории. Амбивалентность и противоречивость в плане оценки того или иного события. Но этот разговор на очень-очень долгое далёкое будущее.
Я понимаю. По-моему, сейчас есть небольшой памятник жертвам событий 1 марта 2008 года. И это самое позднее отраженное в памятнике событие в истории Армении.
Вы знаете, памятники бывают разные. Самый главный памятник, который возник в Киеве, я помню, это был спонтанно организованный памятник жертвам, погибшим на Майдане.
Такие спонтанно организованные народные мемориалы — это важная черта современной действительности.
Да, это очень важные новые явления.
Когда люди в России несут цветы к памятнику Тарасу Шевченко, понимая зачем. Или Лесе Украинке, с намеком. Или, кстати говоря, жертвам политических репрессий. Это одно. Но у нас же есть народный мемориал вообще-то и в честь Пригожина. Разные люди ищут выплеск своим эмоциям. И это, наверное, ценнее, чем что-то, построенное архитектором по госзаказу. Это хотя бы живое.
Для меня одним из самых ценных и значимых мемориалов стал мемориал в память о тех демонстрациях, которые организовывались в Стамбуле турецкой интеллектуальной общественностью перед вокзалом, откуда отправляли армян в 1915 году в ссылку в один конец. Важнейший мемориал.
В то же время есть другое явление. Стелы или обелиски в том же Стамбуле, посвященные людям, которые были ответственны за Геноцид армян. В то время как в Ереване был поставлен обелиск народным мстителям. Это серьезный вопрос: когда два общества смогут прийти к общему пониманию истории. На неофициальном уровне происходила некоторая переоценка, потому что для Турции принятие факта совершения такого преступления связан с оздоровлением собственного общества.
Вроде бы даже готовность к этому есть, нужно смотреть, как это будет происходить.
Готовность была.
Такое ощущение, что на интеллектуальном уровне все еще есть.
Нет, к сожалению, нет. После 2013 года всё очень и очень изменилось. Это не та Турция, не тот Стамбул. Просто нет людей. Мы же не рассматриваем страну как территорию. Это люди, которые создают реальность, среду. Нет людей. Нет дискурса. Самые светлые люди уехали, к сожалению. И, к сожалению, нужно отметить, что аналогичная ситуация на сегодняшний день происходит не только с Турцией. То есть мы наблюдаем очень и очень нехороший виток истории в глобальном плане.
Сложно понять, как его пережить и кого это коснётся.
Да, но всё же возвращаясь к теме нашего разговора… Помните, когда говорили насчет Баухауза, как вообще эта архитектура возникла? Идеи обновления находятся в момент самого тяжелого кризиса. Исторически это можно проследить. Когда ситуация доходит до такой точки, после которой уже просто-напросто невозможно. Только тогда у человечества, к сожалению, появляется нужда пересмотреть форму своего поведения, осознать, возможно ли жить как-то иначе. Так что мы не говорим о стилях. Мы говорим о формах жизни. И архитектура является хорошим примером отображения таких моментов в исторической памяти. В этом плане очень важно сохранение архитектуры, о которой мы говорили — как носителей памяти о возможных формах социального сосуществования.