До конца января в доме-музее Егише Чаренца открыта камерная выставка, посвященная малоизвестному корпусу эротических стихов, которые были написаны поэтом «в стол» в последние годы жизни. Долгое время эта небольшая подцензурная часть стихов оставалась тайной для широкой публики. Однако в XXI веке она открывает возможности для переосмысления многогранной и сложной фигуры Чаренца.
НАРОДНЫЙ ПОЭТ
Человек с печальным проницательным взглядом смотрит на нас с билбордов и 1000-драмовых купюр, с портрета кисти Сарьяна и бесчисленных репродукций. Имя этого человека Егише Чаренц, и в Армении к нему относятся очень трепетно. Он один из столпов армянской культуры, настоящий символ национальной идентичности.
К сожалению, как это свойственно поэтам, писателям и художникам такого масштаба, Чаренц известен «по верхам», и лишь несколько его произведений снискали особо крепкую всенародную любовь и славу. Его искренние патриотические стихи — в частности, самый знаменитый, о «привкусе солнца в языке Армении родной» — знакомы всем, кто говорит по-армянски. Туристы же знают только имя Чаренца и, наверное, мелькнувшую однажды на маршруте в сторону Гарни арку с великолепным видом на Арарат. Все то же стихотворение бежит строкой по архитраву. Согласно легенде, где-то здесь Чаренц написал эти строки, любуясь белоснежной вершиной горы Масис.
Арка Чаренца
Арарат в судьбе Чаренца — это символическая фигура, в которой поэзия спаяна с национальной историей. Поэт родился в городе Карс (совр.Турция) и, как многие соотечественники, отправившись добровольцем на Кавказский фронт Первой мировой войны, уже никогда не вернулся в родной дом. Сегодня «желтый и пыльный восточный город» по ту сторону армяно-турецкой границы изобилует руинами, которые местные экскурсоводы и предприимчивые продавцы недвижимости называют «тем самым» домом, в котором родился великий армянский поэт . Образ Чаренца вписан не только во внутренние нарративы армянской культуры, но и во внешний, «экспортный» ее образ.
Дом его призрак, а имя — метафора. Егише Согомонян прожил жизнь поэта и вошел в историю под именем Чаренц. По одной из версий, это слово тянулось за ним со школьной скамьи: չարաճճի [charachch’i] в переводе означает «озорной» и указывает на то, что гордый носитель такого прозвища с детства славился несносным характером. Современники вспоминали о нем как о непосредственном и весьма эксцентричном человеке. Сам Чаренц, говоря о своем псевдониме, рассуждал так: «Зло часто скрывается в мире под маской добра, а доброму содержанию своей души я дал, так сказать, злое имя». Весьма остроумный ответ лицемерию.
Образ Егише Чаренца и его персональная история, в нескольких эпизодах изложенная в конце этой статьи — целиком противоречивы. Он был певцом революции, он же стал автором критических высказываний в сторону советской номенклатуры. Ему суждена всенародная любовь, но прежде — смерть в забвении.
Современники считали его безумцем, а сам он мечтал быть последней жертвой сталинских репрессий, пророчил свободу и вновь обретенную независимость Республике Армения.
Егише Чаренц был репрессирован в 1937 году. Реабилитация его имени состоялась в 1955 году, с тех пор Чаренц, певец армянской независимости, своими глазами видевший последствия Геноцида армян в Османской Империи, признанный поэт Первой Республики Армении, стал своего рода монолитом в системе национальных ценностей.
Однако живое искусство сложнее всякой идеологии. Поэтический гений Чаренца очертил своим слогом не только национальную символику и историю армянского народа — его, конечно, интересовали потаенные уголки человеческого бытия, к которому художники тянутся неизменно как завороженные со времен Шарля Бодлера и Артура Рембо, со времен «Бури и натиска» немецких романтиков.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ НАХОДКИ
В XXI веке строгий, уже советизированный образ Чаренца вдруг обнаружил новые, неожиданные грани. Все началось в 1998 году, вскоре после смерти младшего современника Чаренца, поэта и переводчика Геворга Эмина [милый и очень трогательный мемориал его памяти стоит в «Парке влюбленных», изначально поэт здесь был изображен со своей любимой кошкой, но пару лет назад ее украли — прим.авт.]. Осенью сын Геворга Эмина, Арташес, принимал у себя в гостях на улице Демирчяна литературоведа Джеймса Рассела, профессора кафедры ближневосточных языков и цивилизаций в Гарварде. В ходе этой неформальной встречи Рассел к своему удивлению увидел среди множества семейных реликвий фотографии и оригиналы неопубликованных рукописей Егише Чаренца.
До распада СССР никто и никому не показал бы эти материалы. Эмин хранил рукописи, переживая в своих стихах опыт свидетеля человеческих трагедий, вынужденного молчать и смотреть. Он начал публиковать некоторые из ранее неизвестных стихов Чаренца только в девяностые. А после 1998 года эстафету подхватил Джеймс Рассел — он стал первооткрывателем невероятно смелой и откровенной эротической поэзии Егише Чаренца. Она не переведена на русский язык, так что автор этой статьи, отнюдь не владея армянским в совершенстве, полагается лишь на пересказы.
Произведение, которое привлекло особое внимание Рассела — «Эротическая песня», написанная на листе типографской бумаги из издательства ЗАКГИЗ («Закавказское государственное издательство»). Арпи Мовсесян, исследовательница из Калифорнийского университета, отмечает, что в этом стихотворении есть несколько оборотов, в которых слова женского рода внезапно и любопытно подменяются словами рода мужского. Кроме того, она обращает внимание на оммажи Чаренца иранскому поэту Хафизу, который в XIV был известен, среди прочего, головокружительными описаниями однополой любви. Из этих упоминаний Рассел, Мовсесян и некоторые другие исследователи делают вывод: Чаренц вполне мог вкладывать в свои стихи именно такой провокативный смысл — в придачу к очевидному эротическому.
Сегодня часть тех рукописей хранится в фондах Музея литературы и искусства им. Егише Чаренца. Однако немногие знают о существовании разрозненного эротического опуса стихов, написанного поэтом в последние годы жизни. Советская цензура ни в коем случае не допустила бы подобные стихи к публикации.
В современной Армении опубликована, например, «Книга пути», которую Чаренц написал в 1934-1935 и в которой он позволил себе иронизировать по поводу Сталина, в красках описывая апокалиптическую картину советского будущего. Эта глава в творческой биографии Чаренца сегодня, к счастью, принята. Однако в его наследии все еще остаются неконформные, неудобные для массового читателя произведения, о которых почти никто не говорит. Возможно когда-нибудь, эти стихи будут восприниматься иначе — как, например, сегодня воспринимается полотно Огюста Курбе «Происхождение мира», когда-то породившее дикий скандал, а сегодня спокойно выставленное в музее Орсе в Париже. Быть может.
ЧАРЕНЦ В СОВРЕМЕННОМ ИСКУССТВЕ
Дом-музей по адресу ул. Месропа Маштоца, 17 когда-то был последним прибежищем поэта, здесь он прожил два года перед очередным тюремным заключением и скоропостижной смертью. Интерьеры его тихой обители сохранились в верхнем этаже. К Рождеству сотрудники музея ставят здесь отдельно новогоднюю елку, по-домашнему. В гостиной у большого рояля широко распластался бюст Владимира Маяковского — друга и соратника Чаренца по радикальным авангардистским взглядам (да, армянский гений переболел стремлением сбросить все старое с «корабля современности»). В рабочем кабинете развешаны многочисленные произведения японской графики, в которой Чаренц находил источник вдохновения.
Этажом ниже размещена постоянная экспозиция музея, вполне традиционная. А вот на цокольном уровне консервативная музейная форма странным образом преобразуется в маленькую галерею современного искусства. Это особое пространство для временных экспозиций. Сейчас здесь представлены работы пяти современных армянских художников, переосмысливших те самые «запретные» стихи Чаренца, которые десятилетиями скрывались в архивах Геворга Эмина.
Выставка под названием «Pure and Naked», подготовленная совместно с Институтом современного искусства ICA , как и стихи, ее вдохновившие, до сих пор вызывают у части носителей армянского языка приступ стыда. Можно представить, насколько смелой была поэтичная эротика Чаренца даже в краткий период свободы нравов 1920-х годов. В следующем десятилетии писать такое даже в стол, шепотом, по ночам было смертельно опасно.
Но Чаренц писал. «Pure and Naked» — попытка посмотреть на эти работы глазами XXI века и понять, какими интенциями был движим поэт, продолжавший работать в условиях непрерывно сужающегося пространства личной свободы, в радикально репрессивном государстве.
Arman Grigoryan. We are naked (2014)
Зная все вышеописанное, можно было ожидать от этого проекта мрачной, апокалиптической элегии о судьбе поэта. Но удивительным образом здесь превалируют светлые лирические интонации, а в невидимом смысловом центре — идея сексуальной раскрепощенности как индивидуальной свободы.
Такое сплетение мы видим, например, в работе Армана Григоряна — уже состоявшегося классика армянского современного искусства, приверженца панк-поп-эстетики. В своем фирменном стиле Григорян обыгрывает всевозможные социальные ситуации, обнажая их парадоксальность. Две работы, представленные на выставке «Pure and Naked», открывают нам чудесный вид на мир со всеми его современными атрибутами, за исключением одного — буквально никто не стесняется наготы своего тела. И вдруг наши современники с их люксовыми автомобилями и смартфонами становятся похожи на великолепных героев античных мифов.
Пожалуй, такая прямолинейность действительно сближает армянское современное искусство с наследием Чаренца.
«Pure and Naked» — попытка посмотреть на эти работы глазами XXI века и понять, какими интенциями был движим поэт, продолжавший работать в условиях непрерывно сужающегося пространства личной свободы, в радикально репрессивном государстве.
nareh Petrossian, untitled (2024)
Еще одна работа, которую авторка этой статьи никак не может обойти вниманием — неприметная инсталляция в виде смартфона, закрепленного на штативе. Это нетривиальный протестный жест, его сделала художница nareh petrossian. Она выставила вместо конвенционального произведения искусства один только месседж, информирующий нас о том, что художница отказалась выставлять свою работу, и это такой мирный протест против политики институтов искусства, которые приватизируют арт-объекты и самих художников.
Собственно, принципиальной новизны в этом жесте нет. Художница продолжает в своей работе уже сложившуюся, но все еще актуальную традицию институциональной критики, в рамках которой художники активно критикуют галереи и музеи современного искусства за монополизацию дискурса искусства. В некотором смысле это аутодеструктивная практика, потому что она вменяет художнику пилить сук, на котором он сам же сидит — ведь критика какого-нибудь музея вполне может стоить художнику карьеры. В то же время, не будь таких отважных и отчаянных творцов, не было бы никакого современного искусства, были бы только бесконечные оммажи.
Это произведение и этот дискурс, конечно, не зря возникают в проекте, посвященном эротическим стихам Егише Чаренца. Вполне возможно, что и сами стихи были созданы как беззвучный протест, «хлопок одной ладони», брошенный в сторону общественных вкусов и предписанных кремлевской диктатурой сюжетов. Не зря все-таки Марк Ничанян, историк армянской литературы из Колумбийского университета, называет Чаренца «поэтом революции», ведь его поэзия не растратила свой мятежный дух, даже когда революция перестала быть мейнстримом.
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
— В 1915 году Чаренц пошел добровольцем на войну, участвовал в сражениях Кавказского фронта Первой мировой, в частности, в обороне города Ван, который за несколько лет тогда не один раз переходил от Российской империи к Османской и обратно. Именно отсюда, из Ванской крепости, Чаренц вывез воспоминания о Геноциде, которые потом описывал в своих стихах. Его «Миф Данте» или «Дантова легенда» является самым шокирующим ответом на мировую войну 1914-1918 годов в армянской литературе, кроме того — это одно из первых письменных упоминаний о Геноциде армян.
— В 1918 имя Чаренца на официальном парламентском заседании упоминает министр просвещения Первой Республики Никол Агбалян. Чуть позже первые волны советизации, немыслимо свободного советского авангарда принесут Чаренцу официальную устроенность в Комитете Политпросвещения. Но это ненадолго.
— Спокойная жизнь закончилась 5 сентября 1926, когда поэт был арестован и помещен в ереванскую исправительную колонию. По свидетельствам очевидцев, он в состоянии психической неуравновешенности стрелял прямо на улице Абовяна и ранил женщину, к которой испытывал сильные чувства. В тюрьме он писал мемуары «Из Ереванского исправительного дома».
— Обстановка вокруг Чаренца накалялась долго, и вот в 1935 начались его регулярные аресты. Накануне было запрещено издание его «Книги пути». В 1936, на очередном допросе, следователь обратил внимание на одно из стихотворений этого сборника: «О, армянский народ, твое спасение в твоей коллективной силе!» Эта фраза в ушах чиновника звучала крамолой на ЦК, потому что было ясно, от кого нужно спасать Армению — от репрессивного сталинского аппарата.
— Утром 27 ноября 1937 года, в 7 часов утра, в больнице Центральной тюрьмы, после нескольких дней без сознания, Чаренц скончался. При жизни он страдал тяжелым морфинизмом и употреблял кокаин, поэтому в тюрьме сильно ослаб. Имя неистового поэта долгое время оставалось под запретом, официальная реабилитация состоялась только в 1955 году. А дальше всенародная любовь сделала свое дело и имя Чаренца было высечено в анналах литературной и национальной истории.
Текст: Ксения Чернова.