Журналист Lava Media Влад Гагин поговорил с поэтом Александром Тер-Габриеляном о современной армянской литературе, Ереване и опыте письма о войне. Ниже представлена их переписка.
Александр, вы стали известны в русскоязычном эмигрантском сообществе как армянский поэт и знаток Еревана. На каких языках вы пишете, почему так сложилось?
Я родился в Армении, но семья оказалась в эмиграции, когда мне было четыре года, и армянские буквы я выучить не успел — начал читать по-русски, а чуть позже по-английски. Пошел в американскую школу, затем два года учился в армянской, а после переключился на российскую школу — в связи с очередным переездом. Мама и родственники по ее линии москвичи, и это помогло мне быстро погрузиться в русскоязычную среду. С девятого класса я учился в гуманитарных классах «Пироговской школы», негосударственного учебного заведения, созданного в годы перестройки священником-просветителем Александром Менем и его сподвижниками. Это также стало формирующим моментом. Для живущего в Москве едва ли какой-либо язык может конкурировать с русским, даже при разносторонних языковых интересах. Кроме того, в детстве в семье со мной говорили именно на русском.
Но другие языки для вас всё равно оставались важны?
Интерес к армянскому и английскому у меня сохранялся. Сказки и поэзия Ованнеса Туманяна, армянская поэзия и переводы мировой поэзии на армянский язык были мне доступны и занимали меня еще в отрочестве, когда довелось два года проучиться в ереванской вальдорфской школе [ныне вальдорфский лицей «Арегназан» — прим.ред].
Для третьеклассника я довольно много прочел к тому моменту по-английски, в основном — содержимое школьной детской библиотеки в Америке, редко что-либо дочитывая. Когда дошло до чтения «Гекельберри Финна», единственной книги, которую я взял с собой из Америки в возрасте девяти лет, — моего внимания и сосредоточенности опять не хватило, чтобы ее дочитать. В следующий раз я вернулся к чтению художественной литературы на английском, когда открылся интерес к Дж.Р.Р. Толкиену. Этого автора я уже изучал досконально, смакуя и оригиналы, и русские переводы (хотя сегодня мне очевидны их изъяны).
Затем по-русски приходилось читать уже более регулярно и системно, чтобы поспевать за школьной программой, особенно в старших классах. Так русский язык окончательно вырвался вперед и свои первые стихотворения я написал в 19 лет на русском, хотя находился в процессе переезда в Армению. А армянский вернулся в мое общение с близкими благодаря папе уже в студенческие годы.
В ереванском университете им. Брюсова я, конечно, проходил и другие языки, в том числе польский и французский, но погрузился в них лишь на тот уровень, какой позволял лучше и с иного ракурса понять, соответственно, языки русский и английский.
В университете я учился на факультете русского языка и литературы, затем писал магистерскую по миру Толкиена на кафедре мировой литературы и культуры, со специализацией на английской литературе. Погружаться в армянскую литературу всерьез у меня сил долгое время не хватало. Тем не менее посещение армяноязычных мероприятий, театральных постановок, разговоры среди моих армяноязычных друзей и знакомых требовали определенной активности и в этом направлении.
Армянский язык непрост, и я стараюсь регулярно говорить на нем, делать с него переводы, проводить частные уроки. Но владею не настолько, чтобы предпринимать на нем литературные приключения.
Александр Тер-Габриелян. Источник фото: страница Александра в соцсетях.
Что из себя представляет современная армянская поэзия и, шире, литература вообще?
Я рискну представить выборку имен современных поэтов и поэтесс, пишущих на армянском, хотя наверняка некоторых упущу и что-то не учту. Перед всяким поколением стоят свои вызовы. Когда я приехал в Армению, страна приходила в себя после репрессий весны 2008 года и печально известных первомартовских убийств. Политика занимала большое место в том, что писали и говорили вокруг меня. Некоторые из поэтов того времени позже нашли себя в других творческих профессиях. Нанор Петросян, опубликовавшая свой поэтический сборник («Перепечатка», изд. «Алик») в 2011 году, насколько я знаю, затем отошла от поэзии. Занялась театром, поставила на разных ереванских площадках несколько спектаклей, каждый раз выбирая новую тематику и проблематику, меняя подход к постановочному языку, экспериментируя с ним. Последний из ее спектаклей ставился на малой сцене NPAC в 2021 или 2022 годах. Неожиданным для меня стало то, что этот спектакль поднимал, в общем, довольно традиционные для армянского театра и литературы проблемы: репрессивность провинциального патриархального общества; уязвимое положение молодой женщины; этические и моральные проблемы, разлад в отношениях между людьми в таком обществе, вызванный все большим внедрением капиталистических норм и понятий. И язык спектакля был литературный, традиционный для театра язык, но диалектный — один из вариантов западно-армянского.
Другой армяноязычный поэт, которого я хочу назвать, — это Геворг Туманян, житель города Гюмри. Свободный стих — один из его излюбленных жанров. В книге лирических стихотворений «Геворики» (Изд. «Армав», Ереван, 2016) можно увидеть процесс возникновения нового жанра коротких стихотворений, открытого автором, обозначение которого, вероятно, и выведено в название сборника. Некоторые из стихотворений больше напоминают не стихотворение как таковое, а лирическое сообщение, адресуемое очень конкретной группе близких людей. Что-то вроде открытых писем — постов в социальных сетях. Думаю, не секрет, что для поэтического творчества на армянском языке социальные сети имели довольно большое значение; прежде всего это относится к методам публикаций текстов, но также отражается и на самих текстах, полагаю, даже на особенностях поэтической формы. В случае с Н. Петросян влияние оказывал прежде всего «формат» Livejournal, где она первоначально публиковала большую часть стихов. В случае с Г. Туманяном — полагаю, «формат» Фейсбук.
Можете рассказать чуть подробнее, о чем пишут эти армянские поэты?
Г. Туманяна в основном интересуют проблемы поиска и обретения себя, семейная жизнь, воспитание ребенка, поэтизация отдельных фрагментов быта. Лирический субъект предстает человеком достаточно традиционных взглядов. Любопытно также сравнить имеющиеся у меня под рукой книги двух поэтов в вопросе оформительского подхода и дизайна: обложкой книги Н. Петросян стала знаменитая спальня В . Ван Гога, где на стуле установлен ноутбук; классическая живопись стала как бы оберткой стихов, часто пронизанных активистским смыслом и даже некоторой плакатностью. Напротив, для оформления обложки «Гевориков», в которых нет ничего активистского и плакатного, использованы работы по мотивам Хуана Миро, лежащие в области авангардного искусства.
Хорошо, а кто еще?
Хочу упомянуть Анаит Тадевосян, я знаком с ее стихотворениями 1990-х – начала 2000-х. У нее есть сборники как на армянском, так и на русском языке.
Конечно, разговор об армяноязычной поэзии невозможен без упоминания Маринэ Петросян, автора многих сборников, тонко чувствующего лирика и одновременно, в другой своей ипостаси — яркой, подчас эксцентричной публичной фигуры в армяноязычных медиа. Активна в литературной жизни поэтесса Виолет Григорян, ныне занимающаяся выпуском литературного журнала «Инкнагир». Заметной фигурой старшего поколения является поэт и документалист Тигран Паскевичян.
Среди поэтов более молодого поколения хочу назвать Гемафина Гаспаряна, автора недавно вышедшего стихотворного сборника и сооснователя, директора телекомпании :Բուն, а также Арпи Восканян, редактирующую сайт «Грохуцав», Асмик Симонян и Геворга Гукасяна, ныне живущего в Ереване поэта из Гюмри (города, богатого на поэтов и в прошлом, и в настоящем). Не могу не упомянуть переводчика и поэта из Армавира Геворга Гиланца.
Александр Тер-Габриелян на митинге против вырубки деревьев в Ереване. Источник фото: страница Александра в соцсетях.
Можно ли выделить какие-либо основные тенденции, характерные для армянской литературы? Какие вызовы перед ней стоят?
Если говорить об общих тенденциях в армянской поэзии, то можно сказать, что она способна существовать достаточно автономно от прочих культурных, даже языковых процессов; в этом свете разрыв между армянской поэзией наших дней и поэзией времен Терьяна и Чаренца невелик (хотя далеко не из всех приведенных примеров это с очевидностью вытекает). В прозе дело обстоит иначе, как мне представляется. Тенденции становления новой армянской прозы и ее язык вынуждены были преодолевать более глобальные проблемы, решать иные вопросы, чем армянская поэзия, которая, в общем-то, нашла свой язык уже к началу XX века. Далее его можно совершенствовать, ломать, выкручивать, доводя до противоположности, но обширный и продуктивный корпус базовых текстов уже создан и никуда не денется.
Главный же из вопросов армянской прозы можно сформулировать так: как приноровить очень обособленный, сложный и во многом обращенный внутрь, погруженный в себя армянский литературный язык к созданию произведений, требующих открытости новизне? Осознавая это, проза нашего времени часто демонстративно дистанцируется от прозы времен Чаренца и, скажем, Хачика Даштенца. Иногда кажется, что сам факт дистанции возводится в ранг достижения. Полагаю, для прозы окончательно этот путь не пройден; не найден оптимальный баланс между старым, «почтенным» языком былых эпох, и языком новым, разговорным.
Ходя по улицам угрюмо-праздничного города,
Я подошел к разгадке тайны бытия.
Я видел многое: и статуи, что отпускают бороду
Зимой и жаждут новостей от воробья;
Я видел ад глубоких и зловонных переходов,
В которых очень долго тянутся секунды,
И боль дворняг, горчицу лижущих с хотдогов,
И взоры странного воинственного Будды.(Отрывок из стихотворения Александра, полная версия опубликована здесь.)
Насколько армянская литература вообще укоренена в Армении? Есть ли, например, литература диаспоры/диаспор? Отличаются ли они?
Я бы сказал, что Армения является если не единственным, то точно главным и незаменимым местом для продуктивной работы и творчества на армянском языке. Диаспорская деятельность, насколько мне известно, сводится в основном к собиранию, переводу и комментированию уже существующих произведений на «большие» мировые языки: английский, русский, французский. Она важна, но во многом направлена на прошлое.
Есть, конечно, писатели, сохраняющие тягу к творчеству на армянском языке и за границей; но это требует живой связи с местом, с Арменией и с армянским обществом. Из таких писателей-прозаиков в голову приходит Армен Айастанци, большую часть времени ныне проводящий в Америке. Там же живет Карен Карслян, в конце прошлого года опубликовавший стихотворение о войне и рассказ к нему («Вернётся! И сыграем в шахматы!»).
У диаспоры есть инстинкт к консервации и сбережению существующего культурного наследия. Поскольку личность зависит от среды и ее институтов, можно предположить, что личность писателя также в некоторой степени вынуждена, находясь в диаспоре, играть по более консервативным правилам, воспринимать язык и языковую культуру в большей степени как музейную ценность, нежели живое сырье для творчества.
На следующие мои слова может быть острая реакция, поэтому я в нем использую несколько раз кавычки. Опыт показывает, что «победа» «большого» языка над «малым» в уме диаспоральных жителей происходит довольно быстро и незаметно, особенно во втором или полуторном поколении с момента эмиграции. Подтверждение этому — англоязычное творчество Уильяма Сарояна в середине XX века, а также ряд историй частного порядка в конце того века и начале этого. Наконец, автор этих слов и некоторые его родственники также недалеко ушли от озвученной закономерности: в результате эмиграции, даже и временной, работа и творчество на «большом» языке становятся приоритетом и даже единственно возможным решением.
Помню, я читал ваше стихотворение о войне 2020-го года. Расскажите об опыте такого рода письма о конфликте.
Осмысление войны стимулирует процесс взросления и, как это ни трудно признавать, вносит поправки в наш взгляд на самих себя.
До войны 2020 года мне, приходится признать, было не чуждо ощущение того, что спешить с какими угодно творческими высказываниями, с их публикацией не стоит, что все это успеется. Свидетельство войны, пусть даже опосредованное близкими людьми и призмой медиа, отнимает ощущение бесконечной защищенности, фундаментальной «ввинченности» в жизнь, надежной дистанцированности от смерти.
Появляется ощущение уязвимости настоящей, как сейчас модно говорить, экзистенциальной, а не той уязвимости, когда боишься услышать нечто негативное в адрес написанного текста. Это усиливает внутренний императив сделать хоть что-то, выложиться здесь и сейчас, вне зависимости от степени моральной готовности к обретению статуса автора, поэта, творческой личности. Но это и отнимает легкость, с которой до того казалось дозволительным высказываться на тему жизненных утрат.
Мой собственный опыт опосредованного свидетельства можно сравнить с восприятием войны как одного жутко длинного, длиной в 44 дня, и малоприятного по содержанию фильма. Но стихотворное творчество не требует долговременной рефлексии, поэтому уже в момент этого ужасного «фильма» у меня было три или четыре вспышки, позволившие написать несколько стихотворений: одно о перспективе победы, другое о перспективе поражения, третье — собственно, на тему свидетельства, четвертое — завершенное чуть позже — посвящено ускользающей из армянских рук памяти города Шуши, богатого исторической, символической, культурной значимостью для армян всего мира.
До сих пор эти четыре стихотворения — мой основной опыт письма о конфликте, о войне, на которой меня нет, но от которой я не могу быть полностью отрешенным.
Как армянские поэты и писатели в целом осмысляют войны последнего времени?
Как известно, творческая рефлексия требует определенной отрешенности от событий момента, и, я думаю, важный аспект борьбы, которой ныне занята мыслящая часть армянского общества — это право на автономию от военных дум и мнений. В конце концов, существуют (по крайней мере, должны существовать) профессионалы, которые занимаются разными аспектами войны и ее последствий в режиме лайв. Творчество в режиме лайв — оксюморон; оно, конечно, всегда ищет большего пространственно-временного маневра.
Сколько в итоге и какого качества появятся работы о самой 44-дневной войне и о конфликте, сейчас еще рано говорить. В 2021-м и отчасти (особенно до сентября) в 2022-м году было ощущение, что многие группы в обществе почти не заметили больших перемен, вызванных войной. Теперь все яснее становится, что последствия войны требуют от общества, от творческих людей сознательного отношения к этой теме. Думаю, при естественном (то есть относительно мирном) развитии событий можно ожидать, что уже в этом и, конечно, в будущем десятилетиях появятся некоторые важные работы о войне во всех областях искусства. Но насколько у будущих авторов хватит внутренних и внешних ресурсов на создание произведений, которые инкорпорируют и честно разрабатывают память о войне, а не используют ее в качестве некой генерирующей интерес точки в прошлом? Не хотелось бы, чтобы довоенное прошлое превратилось в доминирующий идеал, подобно тому, как часть российского общества и литераторов свела память о семи десятилетиях советской власти к некоему паллиативному золотому веку русской, страшно сказать, истории.
А какой вариант письма о войне видится вам более перспективным?
Очевидным позитивным сценарием работы с темой войны может служить период всплеска европейской креативности, открывшийся в 60-х годах XX века и продолжавшийся не меньше двух-трех десятков лет, с образцами фильмов и книг, осмысляющих опыт мировых войн.
Думаю, что пути развития армянской литературы и искусства пролегают где-то в промежутке между этими крайностями (очень условными и схематичными) восприятия и осмысления войны. Впрочем, в сфере кино Армения уже получила значительное явление — документальный фильм Шогакат Варданян «1489».
Александр Тер-Габриелян. Источник фото: страница Александра в соцсетях.
Что бы вы посоветовали почитать из армянской литературы русскоязычному читателю? Может быть, если это известные имена вроде Чаренца, можно посоветовать какие-то, к примеру, конкретные переводы?
Роман Егише Чаренца «Страна Наири» и повесть Ваана Тотовенца «Жизнь на старой римской дороге» — как два разных подхода к описанию прошлого. Поэму «Давит Сасунский» (поэтическое переложение части народного эпоса) Ованнеса Туманяна. Все это не только познакомит с творческим миром конкретного автора, но и приоткроет окно в мир народных представлений.
Также многие годы был восхищен символистской пьесой Левона Шанта «Старые боги», которая показывает специфику отношения армянской интеллигенции к армянской церкви и к вопросам религии в комплексе и которая на момент своего написания открывала новые, до сих пор не вполне воспринятые армянским театром возможности постановки, а также, полагаю, экранизации. О нелинейности отношения к церкви могут поведать также стихотворения западно-армянского поэта Даниэла Варужана; его «Языческие песни» и полемика вокруг них, в свое время вовлекшая вполне светских армянских критиков и литераторов, дают представление о том, какими неординарными были взгляды и идеалы этой личности.
Увы, с известными мне переводами этого поэта дело обстоит не лучшим образом. Нужно четко понимать, имея дело с этими переводами, что в текстах-оригиналах все звучит иначе — понятие «песни» становится куда более оправданным во втором случае, чем в первом.
Но нельзя ли всё же как-то приблизиться к звучанию оригинала в переводе?
В 99,9% случаев переводы армянских стихотворений и поэм не дотягивают до звукописи оригинала, а часто и до смысла. Многие армянские стихотворения переводились теми, кто армянского никогда в жизни не учил. Звукопись, фонетические особенности языка, игра с его звуками и выстраивание из них мелодий играли большую роль для армянских поэтов, начиная со второй половины XIX века. Перевод это практически бессилен отразить. Например, входящая в школьную программу «Газель прощания» из т ерьяновских «Стихотворений» («Советский писатель», Ленинград, 1980), как и многие другие переводы в этой книге, хорошо передает образность, структуру, но мелодики, насыщенной внутренними рифмами на «-ун» и «-ум», создающими особый певучий эффект, не передает. Труднее найти стихотворение, которое соответствовало бы вложенным армянским автором мелодическим построениям, нежели такое, которое бы передавало его слуховые, музыкальные свойства. И дело не в конкретных переводчиках, а в общем подходе советской переводческой школы, для которой звукопись занимала очень второстепенное место, а армянский язык был второстепенным, если не третьестепенным, языком для литературно-переводческой деятельности. Проблемы, к сожалению, не ограничивались только звукописью.
Важно, работал ли над переводом, собственно, «обычный» переводчик или все же поэт со знанием иностранных (по отношению к русскому) языков, звучаний и стихотворных традиций. Некоторые стихотворения названного терьяновского сборника переведены одаренными поэтами, интуитивно схватывающими то, что рядовому переводчику невдомек…
Все это позволит лишь приблизиться к должной оценке армянских поэтических форм. Лучше всего было бы сопоставлять тексты оригинала и перевода в части рифм и других повторяющихся звуков, но для этого нужно хотя бы понимание букв армянского алфавита.
Хочется спросить об экскурсиях, которые вы проводите. В них чувствуется погруженность в историю Еревана и Армении. Как формировался этот интерес, как пришли к тому, чтобы проводить экскурсии и вообще что для вас значит этот опыт?
Первый импульс — мой дедушка, свидетель большой части перемен, которые происходили с городом Ереваном в XX веке. Будучи искусствоведом, в числе прочих деятелей культуры и искусства он знал многих скульпторов и архитекторов лично. Он любил проверять меня на знание имен авторов памятников и зданий. На совместных прогулках я выучил многие из них уже к 4 годам. Моя ереванская бабушка также когда-то была экскурсоводом. Это семейный, так сказать, импульс. Чуть позже я знакомился с картами из дедушкиных атласов, по-детски влюбился в историю во всемирных масштабах. Крупноформатный атлас исторических карт Армении, впервые изданный, кажется, в 1950-е — это очень ценное для своего времени издание. Подобного качества карт часто не находишь сегодня в интернете.
С другой стороны, мой интерес к городу связан с интересом и любовью к поэзии. В 2010-е я водил экскурсии, скажем так, для самого себя. Я люблю гулять по своему городу в одиночку, смотреть на людей, фильтровать мысли посредством этих случайных встреч или просто взглядов. Вы же знаете, что в Ереване все друг на друга смотрят, невзначай начинаешь сам так делать. Люблю возможность случайной встречи на улице. Ценю контраст между шумными улицами и тихими, молчаливыми. На этом контрасте что-то рождается. Стихотворение, встреча, разговор — это тоже промежуток между двумя молчаниями.
Вжившись в город, я понял, что мой взгляд на него неизбежно начинает меняться. Что-то в этом взгляде теряется; что-то (и, к сожалению, очень многое) теряет сам город. Со временем мысль об этом заставила меня что-то предпринять.
Я застал несколько успешных и неуспешных гражданских акций с требованиями сохранения ереванского культурного наследия. Я видел все больший интерес среди молодых ереванцев к осмыслению этого великого палимпсеста, на который Ереван оказался обречен, став столицей нации. Не имея возможности влиять на градостроительные процессы, я решил постараться изучить те слои города, которые все еще доступны. На наших экскурсиях мы стараемся различать эти слои. Не каждой стене, не каждому камню дано кричать о себе, навязывать себя вниманию проходящих. Я пытаюсь обращать внимание в том числе на те стены, на те камни, которых современность лишила права на голос, презрела и обрекла на глухое прозябание на задворках нашего сознания.
2022 год привел в Ереван целую волну людей, умных и открытых, имеющих право знать не только то, что о городе расскажет иностранный блогер, и видеть не только то, на что посоветует смотреть краткий путеводитель. К счастью, у этих людей оказались возможность и желание платить за мои скромные усилия не только деньгами, но и настоящим погружением в память этих мест.
Еще одной движущей силой является надежда, что подлинный интерес к историям города и его жителей когда-нибудь позитивно повлияет на его развитие, на отношение людей к своему городу. Да и к самим себе. Как бы наивно это ни звучало. Ереван — нечто более глубокое, чем туристическая стоянка для еды и выпивки и отправной пункт для прогулок по остальной стране и региону.