Для мартовской выставки в NPAK художник Рекси Ценг создал четыре остроумных инсталляции, каждая из которых затрагивает глобальные нарративы современности и отражает локальный культурный бэкграунд. Выставка является перекрестком между общемировым контекстом современности и особым армянским «здесь и сейчас». Экспозиция открыта до 5 апреля.
Катя Чернова, арт-критик и корреспондент Lava Media, поговорила с художником о его практике, мотивах, ключевых идеях и о функции юмора в его работах.
Катя Чернова: Живя здесь, я заметила, что армяне часто спрашивают приезжих, нравится ли им в Армении. Так что мой первый вопрос такой: как вам Ереван?
Рекси Ценг: Мне нравится — люди дружелюбные. Еще здесь действительно уникальная архитектура. Не советский стиль, не средиземноморский. Мне сложно подобрать точное описание. Мне очень понравился городской пейзаж, визуальная культура в целом — ни на что не похоже. Я нахожу это очаровательным.
КЧ: Это ваш второй визит в Армению, верно?
РЦ: Да, все так. Впервые я приехал сюда летом 2023 года, чтобы встретиться с командой NPAK. Это была моя первая поездка в Ереван, поэтому все казалось новым, свежим. Кроме того, летом здесь прекрасно, город смотрится романтичным в вечернем свете. Центр не очень большой, его легко пройти из конца в конец.
КЧ: Да, согласна. Мне интересно узнать про диваны, которые вы использовали для выставки — они выглядят очень постсоветскими, очень знакомыми. Вы ведь нашли их здесь?
РЦ: Да. Расскажу о процессе создания выставки. Я сделал эскизы инсталляции в Photoshop и отправил их команде NPAK. Они предложили помочь мне найти нужные материалы и собрать инсталляцию. Потом они прислали мне сайт, где можно было выбрать диваны.
КЧ: List.am?
РЦ: Да, верно. Я просмотрел сайт и выбрал два варианта, которые мне больше всего понравились. Я люблю работать таким образом, потому что так материалы приобретают локальные особенности — это не похоже на какую-нибудь «IKEA». Такой локальный объект имеет свой характер — порой совершенно неожиданный, особенно если ты иностранец и совсем не знаешь, что можешь найти. Такой подход позволяет подобрать объекты с очень выраженным характером, с налетом времени, с местной культурой. В итоге когда люди приходят на выставку и видят нечто знакомое, они чувствуют связь с работой.
КЧ: Мне показалось очень интересным, что на открытии выставки посетителям предлагали Coca-Cola. Это было задумано как элемент из партиципаторной эстетики?
РЦ: Вроде того. И это еще интересно, потому что в инсталляции с разрезанными диванами тоже есть бутылки Coca-Cola и Pepsi — инсталляция ведь про культуру потребления.
Эта и следующие фотографии — Давида Мирзояна
КЧ: Получается, зритель — это потребитель искусства?
РЦ: Ну, зрители потребляют культуру. Coca-Cola — это символ американской культуры, который является предметом экспорта, а также способом политического влияния. Потому что Coca-Cola — своего рода символ демократии. Например, когда она впервые появилась в Китае, это было символично — якобы в Китае теперь есть Coca-Cola, значит Китай ориентируется на Запад политически. Это символ.
Кроме того, диван — это место для доверительных бесед. А то, что он разрезан пополам, символизирует здесь конфликт интересов. В то же время по всему дивану разбросаны бутылки Coca-Cola и Pepsi. Несмотря на различие мнений, несмотря на различие позиций власти, всегда есть нечто общее — и это желание потреблять, это пресловутый американский консюмеризм.
КЧ: Американский стиль жизни?
РЦ: Да. Он распространяется всюду. Неважно, вы в постсоветской стране или в Западной Европе — американский материализм везде одинаковый. Любопытно, что Coca-Cola и Pepsi якобы конкуренты, да? У вас есть два варианта — Cola и Pepsi. Но если задуматься, это просто две версии американского экспорта. У кого бы вы не покупали, в конечном итоге вы покупаете у американского капитализма. И этот символ пронизывает всю инсталляцию.
КЧ: Для меня, если честно, Cola и Pepsi даже на вкус одинаковые.
РЦ: Да, думаю, у них почти одинаковый вкус. Есть небольшие различия. Но оба играют роль символа американской свободы — свободы выбирать и свободы покупать Я помню одну парадоксальную историю: один из советских лидеров настолько любил Pepsi, что закупил ее в огромных количествах, заплатив оружием. То есть он буквально обменял советское оружие на Pepsi.
КЧ: Ничего себе!
РЦ: Да, в какой-то момент Pepsi была крупнейшим в мире держателем оружия из-за этой сделки.
Ну и когда в Китае и в СССР люди вдруг получили возможность пить Coca-Cola, это был огромный культурный сдвиг. Так что американская сахарная вода имеет культурное и политическое влияние, которое мы потребляем каждый день, даже не задумываясь об этом. Именно отсюда название инсталляции — «Наименьший общий знаменатель».
Зрители потребляют культуру. Coca-Cola — это символ американской культуры, который является предметом экспорта, а также способом политического влияния.
КЧ: Хорошо. Идем дальше. Мне бы хотелось поговорить о вашей художественной практике в целом. Мне кажется, что вы противопоставляете глобальные современные условия, глобальные нарративы с локальными свойствами культур. Я вижу это противопоставление во многих ваших проектах.
РЦ: Да, такое бывает. Но я думаю, это связано с тем, что я работаю в разных странах. Например, когда я впервые приехал в Армению в 2023 году, я ничего не знал об этой стране. Работать над выставкой было трудно. Но это не единичный случай в моей практике, я всегда сталкиваюсь с похожими проблемами — я не понимаю местную культуру, не знаю местную историю, иногда даже не могу найти место на карте — например, я не знал, где находится Ереван.
Так что в моей работе есть такая общая структура: я приезжаю, я нахожу материалы на месте, коротко изучаю историю, а затем стараюсь все это объединить в образ. Надо понимать, что это не моя интерпретация культуры, потому что в действительности я недостаточно знаю о ней. Но я знаю достаточно для того, чтобы люди почувствовали в моей работе связь с локальной культурой, узнали ее в лицо.
КЧ: Вы бывали во многих странах, и это важная черта вашего художественного метода. Наверное, само различие — интереснее всего в опыте встречи с другой культурой.
РЦ: Верно.
КЧ: И это связано с границами, именно с концепцией выставки в NPAK? Ведь граница — это базовое условие в попытках понять людей, не имея возможности проникнуть в их сознание?
РЦ: Я думаю, что это отчасти связано с моим личным опытом. Я родился в Тайване, а потом учился в Америке. Это были две позиции власти, потому что в 1980-х и 1990-х годах Тайвань был фабрикой для Америки. Помните, раньше все было «Made in Taiwan», например, пластик или компьютерные чипы. Так было до того, как Китай занял эту позицию.
Я переехал в США, когда мне было 13 лет, и позиция власти для меня изменилась. Из «фабрики» я переехал буквально на противоположную сторону, где люди потребляют все то, что было сделано в Тайване. Понимание мира изменилось, в нем появилось больше Америки, с ее культурным экспортом и глобальным представлением о том, как устроен этот мир. Тайвань производил товары, и они экспортировались по всему миру, но под маркой американского бренда. Это отношения труда и капитала — американцы были боссами, а Тайвань как бы обычным трудягой.
Я жил с обеих сторон, поэтому вижу этот паттерн. Вижу то, что американцы делают до сих пор, считая, что Америка — это центр вселенной. Мое профессиональное образование американское. Я произвожу культуру по американским лекалам. Я владею этим навыком, но когда путешествую по миру, я обнаруживаю, что моя оптика конфликтует с локальной. Получается, что я как художник живу, постоянно пытаясь переспорить американо-центричную точку зрения и американское представление об искусстве.
КЧ: Американский язык искусства?
РЦ: Верно. Все вращается вокруг этого. Одна вещь, которая меня поразила, когда я учил историю искусства в Америке: там полностью игнорировали русское искусство, его как будто не было. Потом, когда я съездил Санкт-Петербург и в Москву, я открыл для себя великих художников, о которых никогда не слышал. А их просто не было в американской версии истории искусства.
КЧ: Это интересно, потому что многие русские художники создают оригинальные работы, но иногда грешат попытками воспроизвести то, что делали американцы.
РЦ: Американцы или европейцы?
КЧ: По ситуации…
РЦ: Видите, это все оказывается совсем странно. Вот многие суперзвезды послевоенного искусства ассоциируются с Америкой, но они изначально не были американцами. Например, Виллем де Кунинг — он был из Роттердама, он голландец. Или Марк Ротко — он родился в Латвии, хотя и работал в Нью-Йорке.
КЧ: Как будто все современное искусство американское.
РЦ: Современное искусство — это американское изобретение.
КЧ: А художники, которые исследуют постколониальные темы и культурную идентичность — многие родом из Африки, из Азии, но работают они с 99% вероятностью в Нью-Йорке.
РЦ: Да, это так.
КЧ: Это здорово, потому что Нью-Йорк полон возможностей. Но все равно это кажется странным.
РЦ: Верно, но ведь нью-йоркский ландшафт не представляет весь мир. Люди создают искусство везде. Люди создают искусство в Ереване, создают искусство в Москве, вы знаете. Они создают искусство в Шанхае и Пекине, и это хорошее искусство. Однако ж этот нарратив, «западное современное искусство», в значительной степени доминирует, и главную роль в нем исполняет Америка.
Я думаю, что во многом моя практика — путешествия, работа в разных странах — это своего рода вызов для меня, поскольку я пытаюсь выйти за пределы того информационного пузыря, в котором я стал художником. Это единственно возможный нарратив? Или есть другие? Думаю, в этом моя мотивация для путешествий и создания таких локальных арт-проектов.
КЧ: Наверное, это очень сильная мотивация. И процесс предоставляет вам новые неожиданные обстоятельства? И вы как бы встречаетесь с ними?
РЦ: Да, я встречаю их. Есть ограничения, есть обстоятельства и шансы на удачу — как хорошие, так и плохие. Нужно работать со всем этим, и это все часть художественной практики. Иногда это действительно о встрече с обстоятельствами.
КЧ: Окей. У меня очень общий вопрос об арт-дискурсе. Он часто кажется закрытой, герметичной системой, недоступной для большинства. Многие люди даже не пробовали проникнуть внутрь. Пробуете ли вы достучаться до такой широкой аудитории?
РЦ: Думаю, современное искусство во многом построено на эксклюзивности, да. Это закрытый клуб. Только избранные, кому повезло с семьей, образованием или кому подвернулись обстоятельства, могут в него попасть. Этот круг культуры гораздо уже, чем массовая культура.
КЧ: Даже меньше, чем классическое искусство, например, реалистическая живопись?
РЦ: Да, классическое искусство сейчас более доступно, чем современное. Это действительно так. Но пытаюсь ли я сам сделать искусство более доступным? Нет, не думаю. Есть художники, которые сознательно стремятся вовлекать людей из разных социальных слоев, возрастных групп и образовательных уровней. Они хотят сделать искусство максимально инклюзивным. Но это не совсем моя практика.
Я не очень умею делать искусство, которое понятно каждому. Но мне кажется, даже если человек не понимает всего, что видит, он все равно может воспринимать чувственно. Он видит что-то знакомое в искусстве, даже если не знает теории или политического контекста. Это может вызвать интуитивное, эмоциональное восприятие, может быть, даже некоторое удовольствие.
Текст: Катя Чернова.