Уроженец Донецка, украинский певец Игорь Левченко в декабре 2024 года освободился из российской тюрьмы, где он с начала войны отбывал срок по обвинению в разжигании ненависти к российским военнослужащим. После выхода на свободу Левченко на короткое время приехал в Ереван и дал интервью Lava Media.
В первой части беседы, которая состоялась незадолго до отъезда Игоря Левченко из Армении в Центре помощи украинским беженцам «Допомога», он вспоминает о жизни в Донецке, о Майдане, о вынужденном переезде в Россию, начале войны и аресте после публикации своего видеообращения.
«КОГДА Я ГОВОРЮ О СЕБЕ, Я ВСЕГДА В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ НАЗЫВАЮ СЕБЯ МУЗЫКАНТОМ»
Игорь, расскажите, прежде всего, о себе — где вы родились, кто ваши родители?
Когда я говорю о себе, я всегда в первую очередь называю себя музыкантом.
Я родился в Донецке 20 декабря 1995 года. Мои родители — украинцы, и я тоже, соответственно, украинец. Родители занимались бизнесом. Мама в молодости была швеей, потом стала заниматься предпринимательством, а папа им всё время занимался.
Вы всё время жили в Донецке?
Да, до событий 2014 года мы жили там. Я учился в музыкальной школе, потом закончил музыкальное отделение в педагогическом колледже. Я только успел доучиться, и как раз вот это всё случилось — Майдан, «Революция достоинства» и всё, что произошло потом.
Как началась ваша музыкальная карьера?
К ней меня подтолкнула моя первая учительница музыки в школе, Жанна Борисовна Беньяминова. Она — настоящий профессионал, автор песен. Где-то в третьем или в четвертом классе она прослушивала детей для школьного ансамбля; он назывался «Мрiя» («Мечта»). И она отобрала меня в этот ансамбль, а потом начала со мной заниматься индивидуально. Потом у меня тоже был педагог, с которым я работал несколько лет, — Людмила Геннадьевна Гайдук, также настоящий профессионал. Мне, в общем, очень повезло с преподавателями. Они меня вели, помогали, и вместе с ними я прошел и мутацию (ломку) голоса — то, что у мальчиков обычно происходит в 13-14-15 лет. Преподаватели были очень грамотные, и я им благодарен.
Когда вы сами стали сочинять мелодии, песни?
По-моему, лет с 14. Я написал первую песню, она называлась «Весь світ із тобою співає». Мне преподаватель немножко помогла с гармонией, потому что на тот момент я еще не настолько глубоко в этом разбирался. Я пошел в студию к звукорежиссеру, с которым мы с тех пор, как начали работать, так и по сей день работаем. Он сейчас в Киеве живет, тогда он тоже еще жил в Донецке.
«МЕНЯ ВОЛНОВАЛА СИТУАЦИЯ В СТРАНЕ»
Интересовала ли вас политика до 2014 года? И, если да, то какая больше — внутренняя или международная, в том числе отношения с Россией?
До 2014 года меня интересовала внутренняя украинская политика. Честно говоря, о России я тогда вообще особенно не думал, о каких-то мировых событиях — тоже. Больше меня волновала ситуация в моей стране.
Когда мне было 15 лет, я даже вступил в молодежную организацию партии Юлии Тимошенко «Батькивщина». В Донецке эта партия не была особо представлена. Но я нашел контакты, приехал в их офис. Руководитель сказал мне, что, к сожалению, сейчас у них особого какого-то движения нет. Это было время президента Януковича, и партия переживала не лучшие времена. Юлия Тимошенко тогда как раз оказалась в тюрьме. А я именно по этой причине захотел к ним вступить, потому что меня очень взволновала ситуация с этим известнейшим в Украине политиком. В итоге мне дали разную партийную атрибутику — такие пахнущие висюльки в машинах с её, Тимошенко, изображением, наклейки на телефон и так далее. И потом уже не было никаких мероприятий, встреч.
А после я познакомился с ребятами из партии «Свобода», которую возглавлял Олег Тягнибок. В Донецке у них тоже был маленький офис. Когда я там впервые побывал, мне показалось, что он полуподпольный какой-то. И, наверное, так и было в то время, потому что тоже не сказать, чтобы они себя комфортно в Донецке чувствовали — у них время от времени обыски какие-то проходили. Вот с этими ребятами тоже мы общались.
С ними мы впервые, я помню, провели в Донецке марш «Украинской повстанческой армии», чем я, кстати, очень горжусь. Нас было человек десять-пятнадцать примерно, столько же было милиции. И ещё было человек, наверное, 25-30, которых туда привела «Партия регионов», и они нас освистывали. И вот в таком окружении мы от памятника Стратонавтам промаршировали к памятнику Тарасу Шевченко. Это было разрешенное, согласованное с городскими властями мероприятие. Но, насколько я знаю, это был первый и последний в Донецке такой марш, потому что дальше уже ситуация поменялась.
А как относились ко всему этому твои родственники?
Я могу сказать про свою бабушку — она очень активно поддерживала Виктора Ющенко. От времен «оранжевой революции» у меня осталось такое воспоминание: мы шли с бабушкой домой и увидели оранжевую агитационную палатку Ющенко. Какие-то молодчики её разгромили, и двое молодых людей, парень и девушка, её собирали по частям. Мы подошли, немного помогли им. Там на земле лежал оранжевый шарфик, на котором было написано «Наша Украина». И мы спросили, можем ли мы его забрать. Они сказали: «Да, конечно». Мы его отстирали, и потом он у нас был многие годы.
А что, по вашим впечатлениям, представлял собой Донецк в политическом, общественном смысле в 2013 году, перед Майданом, когда в украинском общественном мнении уже широко обсуждалась идея ассоциации с Евросоюзом?
Я бы не сказал, что Донецк как-то особо отличался от остальных регионов. Очень многие люди, которых я знал, хотели этой ассоциации, ждали её.
Понятно, что для многих дончан всегда были важны вопросы, связанные с русским языком, потому что большая часть была русскоязычная. Люди говорили: «Что бы там ни происходило, главное, чтобы нам не запретили говорить на русском». Но такой проблемы никогда и не возникало.
Весной 2013 года объединенная оппозиция, которую возглавили Арсений Яценюк, Виталий Кличко и Олег Тягнибок, проводила по всей стране акцию «Вставай, Украина!» за досрочную отставку Януковича с поста президента. В Донецке тоже проводился марш, на нем было очень много моих сокурсников.
И вообще время от времени в Донецке проходили акции, которые были связаны с евроассоциацией, против Януковича. Потому что уже тогда говорили о том, что с этим президентом нужно что-то делать — было четкое ощущение, что он ведет страну не туда. Появились уголовные дела против украинских активистов, а такие политики, как Юлия Тимошенко и Юрий Луценко, оказались в тюрьме. Всё это говорило о том, что в Украине политика заканчивается и начинается уже какая-то автократическая история. А нам этого очень не хотелось.
На земле лежал оранжевый шарфик, на котором было написано «Наша Украина». И мы спросили, можем ли мы его забрать. Они сказали: «Да, конечно». Мы его отстирали, и потом он у нас был многие годы.
Каким вам запомнился Донецк в последние мирные месяцы?
Город в последние несколько лет перед «Революцией достоинства» сильно преобразился в лучшую сторону. Там реконструировли аэропорт имени Прокофьева, построили стадион «Донбасс-Арена», провели чемпионат Европы по футболу. Вообще очень много появилось объектов в тот период — новых зданий, мостов, дорог. К нам приезжали давать концерты Бейонсе, Риана… Донецк действительно становился тем городом, в котором хочется жить. И я всегда с гордостью называл свой город восточной столицей Украины.
Мы, кстати, очень любили нашего мэра, Александра Лукьянченко. Хотя муниципальная политическая жизнь как-то вообще мало волновала обычно людей, но тем не менее мы помним, как он участвовал в выборах. Когда весной 2014 года сепаратисты захватили административные здания в Донецке, он отказался быть при них мэром и переехал в Киев.
Я очень люблю Донецк и очень хотел бы когда-то туда вернуться — когда он будет освобожден от российской оккупации.
Стадион Донбасс-Арена после обстрела в 2014 году.
«МАЙДАН Я ПОДДЕРЖИВАЛ ВСЕЙ ДУШОЙ»
Как вы встретили Майдан? Где вы были в это время?
Когда начался Майдан, конечно, я следил за ним. Но я тогда был в таком возрасте, что у меня бурно развивалась личная жизнь, творческая жизнь, я был весь в этом… Тогда у меня одно наложилось на другое. В то время я один раз был в Киеве — ездил туда на несколько дней по творческим делам, но, конечно, и на Майдан тоже зашел.
Майдан я поддерживал всей душой и очень верил, очень надеялся на победу той революции. У меня и на аватарках в соцсетях было это слово — революция. Мы были уверены, что она приведет к свержению Януковича. Единственное, мы, конечно, полагали, что это произойдет довольно мирно — сам Янукович под давлением событий досрочно уйдет или ему объявят-таки импичмент. Ведь изначально Майдан не был местом, где предполагалось, что будет какое-то насилие с чьей-либо стороны. Об этом даже не думали.
Как в Донецке восприняли победу Майдана?
Лично я это воспринял с большой радостью. И в Донецке многие люди, которых я знал, восприняли победу нашей революции так же. Да, вместе с этим люди выражали некоторую тревогу, что произойдет какая-то эскалация, что сбежавший на восток Украины Янукович соберет оставшиеся верные ему воинские части, внутренние войска, что может начаться гражданское противостояние. Но когда увидели, что этого не происходит, что Януковича уже и след простыл, то все восприняли победу Майдана как положительный новый виток в истории Украины.
КРЫМ И ДОНБАСС
Какое впечатление произвели на вас события в Крыму, которые начались практически сразу же после победы Майдана? Когда вы увидели захват Верховного совета Крыма, появление вооруженных россиян, первые столкновения украинских активистов с пророссийскими сепаратистами?..
Когда случился Крым, в Донецке, насколько я помню, какой-то период ещё было спокойно. А в Крыму это было настолько неожиданно, что мы даже не понимали, что там происходит. Я звонил знакомым в Крыму — они тоже не понимали. Говорили, что какие-то вооруженные люди в форме без опознавательных знаков захватывают административные здания, и всё.
До меня далеко не сразу дошло, что в этом замешана Россия, её армия. А когда я видел кадры из Крыма, большие митинги, на которые выходили украинцы, крымские татары, то складывалось ощущение, что вот-вот вся эта история закончится благополучно, что власти и население Крыма скажут: «Нам ничего этого не нужно, мы остаемся в Украине!». Возможно, мы так думали, всё ещё находясь в эйфории от победы Майдана, от того, что перед страной открылось новое будущее. Но довольно скоро, уже к концу февраля, стало ясно, что ситуация в Крыму развивается самым тревожным образом.
А когда прошел этот лже-референдум 16 марта, когда Крым наводнили российские войска и всякие «добровольцы», казаки из России, у меня был уже полный шок. Сколько себя помню, я жил с картиной мира, в которой ситуация, когда одна страна нападает и отнимает чьи-то территории, была всегда чем-то очень чужим и далеким. Единственное, что было более или менее в памяти — война России с Грузией в 2008 году. Тогда наш президент Виктор Ющенко, наша страна очень активно поддерживала суверенитет Грузии и резко осуждала российскую агрессию. Но это было далеко. И я думал, что с нами точно такое не может произойти, потому что мы — мирная страна и никому не угрожаем.
В Крыму это было настолько неожиданно, что мы даже не понимали, что там происходит. Я звонил знакомым в Крыму — они тоже не понимали.
Буквально сразу после Крыма начались сепаратистские выступления на Донбассе и скрытая поначалу интервенция России в Донецкую и Луганскую области…
Эти события проходили уже на моих глазах. Здание СБУ в Донецке, которое захватили одним из первых, было как раз недалеко от моего дома.
Я был на одном из митингов «За единую Украину!» в апреле 2014 года. Мы с несколькими однокурсниками из колледжа взяли украинские флажочки и поехали туда. Немного опоздали и, приехав, застали следующую картину. Какие-то люди в масках выбежали, как нам потом сказали, из уже захваченного облсовета и стали всех избивать металлическими прутьями, ещё чем-то. А присутствовавшая там милиция вообще не вмешивалась. Они просто стояли как вообще какая-то «третья сила». Я подошел к одному милиционеру и сказал: «Почему вы не арестовываете этих бандитов?! Вы же видите, что мы — мирные люди, дончане, мы не скрываем лица, мы со своими флагами…». Но он ничего мне не ответил.
Еще яркое воспоминание с того дня — какие-то журналисты брали интервью у немолодого мужчины, у него было в кровь разбито лицо. Он сказал, что он — работник краеведческого музея Донецка, что он тоже вышел на этот митинг за единую Украину и что он не понимает, что происходит. Мы все тогда не понимали, что происходит. И самое главное, что мы действительно не знали, кто эти люди в масках, которые сидят в захваченном облсовете. Никто их моих знакомых — а я беседовал потом со многими — не знал. И никого нельзя было убедить, что это были дончане.
После этого вы еще какое-то время оставались в Донецке. Какая там уже была обстановка?
Что тут сказать… Приведу лишь один пример. Мне нужно было часто идти от моего дома к учреждению, с которым у меня тогда была связана творческая деятельность. А путь к нему проходил как раз мимо здания захваченного облсовета. И моя мама всегда говорила мне: «Выходи минут за пятнадцать пораньше, с запасом времени, чтобы как можно дальше обойти это место».
«Я ОЩУЩАЛ СЕБЯ УКРАИНЦЕМ, КОТОРЫЙ ВРЕМЕННО ЖИВЕТ В ДРУГОЙ СТРАНЕ»
Как так произошло, что вы с матерью уехали после этих событий в Россию?
Тут во главу угла стали житейские вещи. У мамы был бизнес, но его уже невозможно было вести на Донбассе — в мае началась АТО (антитеррористическая операция), а летом уже вовсю шли бои, причем прямо под Донецком. Поэтому мама решила уехать в Москву, и сперва поехала одна. На тот момент они с папой были уже не вместе. И летом мама переехала в Россию
А когда поехали туда вы? И почему?
Сперва я не рассматривал вариант переезда в Россию. Но мы с мамой всегда были очень сильно эмоционально привязаны друг к другу. Поэтому вскоре я поехал вслед за ней, хотя до последнего был уверен, что уеду в Киев.
Уехал я в Москву в конце лета 2014 года. Жил сначала вместе с мамой, но потом она переехала в Нижний Новгород. А я остался в Москве, затем переехал в подмосковный Красногорск и занимался там уже своими делами, музыкальной карьерой, творчеством. И вот так прожил там почти восемь лет, до ареста.
За эти годы политический режим в России становился всё более репрессивным. Что вас удерживало в России так долго, кроме привязанности к матери? Личная жизнь? Работа? Привычка?
Думаю, всё это вместе. Чего греха таить — удерживал и какой-то комфорт, покой.
Добавлю ещё вот что. В России меня практически не интересовала внутренняя политика, в отличие от того времени, когда я жил на родине, в Украине. Думаю, это было связано с тем, что я все-таки никогда не считал Россию своей страной, хотя и жил там. Единственное, что меня волновало — я очень хотел, чтобы она отцепилась от Украины, ушла из Донбасса и из Крыма. И уточню: из российских политиков мне был интересен, пожалуй, лишь Алексей Навальный. Я даже связывал с ним какие-то надежды — что он или такие люди, как он, смогут что-то сделать с режимом Путина.
Чем вы занимались в России в эти годы? И кем вы себя ощущали, если не считали Россию своей страной?
Творчеством. Я писал песни, давал уроки вокала в своей студии ILmusic и в частной музыкальной школе, которая называлась «Мелодия». У меня были там ученики, и мне эта работа очень нравилась. Выступал в Москве, в Питере, некоторых других городах.
А ощущал я себя, конечно, украинцем, который временно живет в другой стране. Я ведь никогда не рассматривал Россию как страну, в которой я буду жить до конца жизни. Она для меня была просто местом, где я жил, зарабатывал деньги и где у меня была возможность развиваться творчески. И я предполагал, что через какое-то время уеду из России, скорее всего, в Украину.
Удавалось ли вам поддерживать связи с местной украинской диаспорой?
В Москве на Старом Арбате был «Национальный культурный центр Украины», и он до последнего времени, насколько я знаю, работал. В каждый День независимости Украины, 24 августа, я туда приезжал. Один раз мне выпала честь исполнить там гимн Украины a cappella. То есть я, живя там, все время чувствовал связь со своей страной, с её культурой, чувствовал себя частью украинской диаспоры.
Часто ли приходилось вам разговаривать с россиянами о событиях в Украине, об отношениях вашей страны с Россией, об оккупации Крыма и Донбасса? Что ваши знакомые вам говорили? Было ли это для них опасно?
Мой круг знакомых, друзей, тех людей, с кем я имел дело, состоял в основном из музыкантов, людей творческих. Они были россиянами, но были такого же мнения, как я. Они осуждали свою страну за оккупацию Крыма и, кстати, насколько я знаю, после событий 2014 года уже не ездили туда ни отдыхать, ни выступать.
Насчет Донбасса — тут они все тоже понимали, что это агрессия и фактический захват. В личных разговорах, они могли даже извиниться, сказать: «Слушай, извини за нашего вот этого сумасшедшего [Путина]».
Многие россияне открыто осуждали действия своей страны в соцсетях, в выступлениях, и поначалу их преследовали не сильно. Да я и сам в соцсетях довольно часто об этом писал, выкладывал фотографии с того же донецкого митинга и заявлял: «Донецьк — це Україна!». И, кстати, у меня было ощущение, что я, даже живя там, вношу хоть маленький, но вклад в общее дело освобождения моего края.
Игорь Левченко
Ситуация ведь постоянно изменялась к худшему, режим становился всё свирепее. На что вы продолжали тогда надеяться?
Конечно, я видел, что к концу «десятых» годов в Москве, в других городах людей стали всё больше, всё чаще, всё свирепее избивать на митингах. Видел, как один за другим принимаются репрессивные законы и по ним осуждают активистов, журналистов, политиков. Но, знаете, в одно время мне казалось, что в результате такого прессинга с котла вот-вот просто сорвет крышку. Что родители тех российских студентов и школьников, которых бьют и арестовывают, выйдут и скажут: «Хватит!». Как это было в начале Майдана в Киеве.
Словом, в те годы ещё было ощущение, что власть Путина рано или поздно падет, и вопрос с Крымом и Донбассом сам по себе решится. Новая власть России, кто бы это ни был, просто извинится и выведет свои войска. Сейчас мне смешно вспоминать об этом своем ощущении. Но тогда мне казалось, что такое возможно. Казалось вплоть до последнего момента, до февраля 2022 года.
УТРО ФЕВРАЛЯ: «ДА, ЭТО НАЧАЛОСЬ»
Когда вы почувствовали, что до открытого нападения России на Украину уже недалеко?
То, что события вокруг моей родины стали нарастать как снежный ком, я ощутил, буквально всей кожей, когда Путин собрал свой Совбез и признал эти так называемые «ДНР» и «ЛНР».
До этого, скажу честно, я не допускал возможность войны. Наоборот, мне даже казалось, что Россия перестанет заниматься Донбассом, что уйдет из него даже при Путине, поскольку он ей попросту не нужен. Но и после признания я всё равно не предполагал, что вот-вот произойдет вторжение.
Но, знаете, в одно время мне казалось, что в результате такого прессинга с котла вот-вот просто сорвет крышку. Что родители тех российских студентов и школьников, которых бьют и арестовывают, выйдут и скажут: «Хватит!». Как это было в начале Майдана в Киеве.
Президенту Зеленского сообщали об этом западные спецслужбы, он об этом говорил, но и сам тут же заявлял, что такого не будет. Что мне оставалось? Я верил президенту. А верить в войну не хотелось, поскольку это представлялось настолько сумасшедшей ситуацией, что не укладывалось в уме.
Что вы подумали, что почувствовали, когда узнали о начале вторжения?
Это было ранним утром. На этот день у меня с моей девушкой Катериной, выполнявшей роль моего менеджера, была запланирована запись очередного видеоролика. Я проснулся примерно в восемь утра, включил телефон (по ночам я его обычно выключал) и увидел, что случилось.
Как описать мои эмоции при этом? Я даже сейчас не могу слов подобрать… Это был даже не ужас, а что-то запредельно зловещее. Я не поверил своим глазам. Ещё раз обновил ленту и позвонил маме, видя, что от неё у меня уже есть пропущенные звонки. Я спросил её: «Это что, правда?!». Она сказала: «Да, это началось». Я разбудил Катерину, сказал, что началась война. Она спросила: «Что? Какая война?». Я ответил: «Россия напала на Украину».
Что вы решили делать?
У нас сразу, естественно, встал вопрос немедленного отъезда из России. А непосредственно утром мы решили, что всё равно поедем в студию и запишем ролик с антивоенной песней. За несколько часов я сочинил слова и мелодию, и даже сам сделал немудреную аранжировку, хотя раньше этим не занимался.
Я понимал, что сейчас, в эти первые часы, даже не дни, настал тот момент, когда срочно нужно что-то делать. Была какая-то слепая вера в то, что если сейчас все поднимутся, дадут Путину по башке в прямом и в переносном смысле слова, то, может, ещё удастся всё остановить. Ведь и на родине моей украинцы, мои соотечественники, первые дни на это надеялись…
Вечером мы записали эту песню под названием No war, потом я выложил её в соцсетях. После этого я поехал на антивоенный митинг на Пушкинскую площадь.
Как проходил тот митинг?
Он был довольно странный. Поясню: во-первых, там было очень много полиции; я давно не видел в Москве такого количества силовиков. Во-вторых, люди не стояли на месте, как обычно — они собирались кучками, начинали скандировать: «Нет войне!». Тут же набегали полицейские, хватали, кого успевали. Люди расходились, через несколько минут опять сходились, и всё повторялось. Я там был примерно час. И это чудо, что меня не задержали.
Когда я вернулся домой, мы записали мое видеообращение на фоне большого флага Украины. В нем, в том числе, были такие слова: «Я желаю смерти российским солдатам, которые вторглись в Украину. И я хочу, чтобы как можно больше трупов, трупов русских солдат в Украине были отправлены назад в Россию» (сейчас ролик удален из сети). Я разместил обращение в Инстаграм (сейчас эта запись удалена. — Lava Media), что, собственно, и легло в основу моего уголовного дела.
Почему у вас не получилось тогда уехать из России?
Так сложилось. Мы большую часть времени посвящали тому, что продумывали варианты, как покинуть страну. К сожалению, у Катерины не было заграничного украинского паспорта, что серьезно затрудняло отъезд. Естественно, без нее я бы не поехал. Мы смотрели разные варианты: выходили на связь с посольством Литвы, я писал знакомым в Польше, чтобы они помогли нам найти возможный маршрут. Так прошли дни до моего ареста 11 марта.
Все творческие планы, понятно, пришлось оставить?
Конечно. Вообще эти две недели прошли как в тумане. Просто помню, что я каждый день следил и днем, и ночью за новостями и даже стал молиться за Украину, за президента Зеленского.
Я доделал ту песню No war, которую записал 24 февраля — добавил второй куплет, улучшил аранжировку. И с ней выступил 28 февраля на антивоенном концерте в центре «Мемориал». Как раз в тот день вступило в законную силу решение суда о его ликвидации, но они не стали отменять концерт. Когда я туда уже ехал, мне сообщили, что на концерт пришла полиция и предложили мне не приезжать, а просто показать на экране мой ролик. Но я приехал и спел эту песню там. Это было нелегко, я под конец песни даже не смог справиться с эмоциями… Вот, это был единственный раз, когда я куда-то вообще выехал. Всё остальное время я сидел дома, занимался вариантами отъезда и непрерывно выкладывал все новости о войне в соцсети.
АРЕСТ. СЛЕДСТВИЕ. СУД
Как началось ваше уголовное дело?
Это случилось 10 марта. Днем мне позвонила владелица музыкальной школы «Мелодия», где я вел уроки, и сказала, что пришли сотрудники угрозыска и просят дать им мой телефон. Я разрешил дать, через час мне перезвонил некий Максим Шестов из Красногорского отдела полиции, сказал, что из ФСБ поступила информация о содержании моего ролика, и заявил, что мне нужно приехать в отдел и дать показания по этому поводу. Сказал, чтобы я не переживал, что им, мол, нужно просто убедиться, что я не готовлю теракт или еще что-то опасное. Мы договорились, что я приеду на следующий день, в 11 часов. Знающие люди посоветовали мне идти обязательно с адвокатом, но по какой-то моей глупости я поехал один. Я не предполагал, что это может привести к задержанию, к аресту. Мне казалось, что меня, ну, возьмут на заметку, возможно, если заведут уголовное дело, дадут подписку о невыезде.
Что же случилось в тот день?
В отделе меня продержали весь день. Ближе ко второй половине дня приехали сотрудники ФСБ (помню фамилию старшего — Молотков), попросили у меня телефон. Сказали: «На вашем ролике видно, что камеру кто-то держит, ведет съемку». Заявили, что, поскольку видео снимала моя девушка, они также будут привлекать её к уголовной ответственности, тем более что она — гражданка Украины.
Я попросил этого не делать, сказал, что всю ответственность за ролик несу я один. Тогда они предложили мне сделку: мне дают текст с извинениями, который произнесу на камеру, а они не будут трогать Катерину. Далее они принесли распечатанный текст, но там были слова, что поддерживаю так называемую «СВО». Но я сказал, что перед российскими военными и их семьями я извинюсь, а поддерживать войну категорически не буду. В итоге сошлись на этом. Когда я читал, они всё время настаивали, чтобы я произносил слова «эмоциональнее». Записанное видео потом было выложено в интернет.
В итоге девушку не тронули?
Нет, тут они слово сдержали. Единственное, они потребовали, чтобы она приехала, поскольку захотели проверить и её телефон. Катерина приехала, привезла мне немного еды, вещи первой необходимости в камеру. У неё проверили телефон и отпустили. А мне сказали, что я задержан на трое суток, до суда.
Что было дальше?
Я успел позвонить маме в Нижний Новгород. Затем меня отвезли в какой-то полицейский участок, посадили в «обезьянник». Там я пробыл двое суток. Мама и Катерина меня искали, но им нигде ничего не сообщали. Они наняли адвоката, а меня тем временем перевезли в другой участок, где продержали ещё двое суток. И лишь затем отвезли в следственный отдел СКР в Красногорске, где следователь Преображенская предъявила мне обвинение по статье о возбуждении ненависти либо вражды а Красногорский горсуд по ходатайству следствия арестовал меня на два месяца. После этого меня еще несколько дней продержали в ИВС в Красногорске, а затем отвезли в Волоколамское СИЗО.
Долго ли шло следствие?
Нет, довольно быстро оно проходило. В СКР хотели все это как можно быстрее закончить, и допросов было немного. Уже к концу марта дело отправили в суд.
Первого адвоката, Никитину, моей маме посоветовала владелица музыкальной школы «Мелодия», но, как мы потом поняли, задача этого адвоката состояла не в том, чтобы мне помочь, а в том, чтобы ни в коем случае не прозвучало наименование этой школы.
Честно говоря, от этого адвоката было больше вреда. Она убедила меня подписать признательные показания, хотя я не хотел этого делать. Но она настаивала на том, что я же произнес эти слова, и это, мол, нужно признать. Я в свою очередь заявлял, что не отрицаю факта произнесения этих слов, но не считаю, что я, как формулирует следствие, «возбуждал ненависть». В итоге адвокат, воспользовавшись моей неопытностью в этих вопросах, убедила-таки меня подписать признание вины. Позднее, когда мы уже отказались от её услуг, другой адвокат сказала мне, что я совершил ошибку. На суде я заявлял, что отказываюсь от этих показаний, но было уже поздно, поскольку первые показания считаются самыми главными.
Продолжение следует.