Наша корреспондентка поговорила с психологами, которые более двух лет назад основали профильную НКО и теперь работают в сотрудничестве с правозащитными организациями. Из соображений безопасности людей, многие из которых сегодня живут в оппозиции российской власти, не покидая территории РФ, мы не публикуем имена собеседников и название их организации. Если вам нужна психологическая помощь, обращайтесь к известным вам правозащитным организациям — при необходимости, они поделятся с вами контактом проверенного специалиста.
Могли бы вы описать вашу практику? Вы работаете как психологи в рамках НКО, которую вы основали, верно?
Геннадий [имя изменено]: Да, у нас вообще много организаторов. Мы встретились году в 2022-м, спустя полгода после начала войны. Анастасия [имя изменено] написала сообщение в один чат, обратилась к неравнодушным. И вот я один из откликнувшихся на это сообщение. Мы созвонились и вместе решили, что будем помогать гражданскому обществу, вот таким способом, как мы умеем. Мы психологи — решать нечего, значит будем помогать как психологи.
Основная наша задача — помогать гражданскому обществу, то есть таким гражданам, которые активны и сопротивляются режиму во время войны. Это в первую очередь правозащитники, но не только. Люди сопротивляются режиму по-разному. Кто-то ходит на суды, которые являются политическими, и записывает все, что там происходит. Есть политзаключенные, их близкие — таким людям мы тоже помогаем. Еще мы организовываем всякие мастер-классы, семинары. Последний был для ЛГБТ-сообщества — про полицейское насилие, которое часто происходит, к сожалению.
Анастасия: Изначально мы хотели работать именно с организациями правозащитников, помогать им выдерживать те вызовы, которые перед ними сейчас стоят — в некоторых организациях половина сотрудников уехала из РФ, многие назначены «иноагентами», «экстремистами», поэтому им запрещено помогать, ведь помогающий сам оказывается под прицелом государства. Возникает большой дефицит поддержки. Раньше такой специальной задачи как психологическая помощь правозащитникам вообще не было. А теперь вот людям нельзя помогать, они не могут каким-то простым способом обратиться к психологу, поэтому очень часто рискуют остаться наедине с проблемой.
Между тем, проблем у правозащитников [с началом войны в Украине] стало больше — финансовая поддержка сокращается, а поток людей, которые обращаются в НКО за помощью, увеличивается. И часто к правозащитникам обращаются ведь со сложными случаями, бывают суицидальные клиенты, люди в остром кризисе — их ведь надо как-то вытаскивать. А у тебя у самого уже сил нет. И вот здесь мы можем помочь.
По сути до 2022-го года необходимости вот так конфиденциально помогать правозащитникам не было, потому что они могли просто обратиться к психологу. Много ли организаций, подобных вашей? Много ли тех, кто оказывает психологическую помощь правозащитникам?
Анастасия: Конечно, есть организации, которые работают в этом поле. Многие из них взаимодействуют индивидуально с правозащитниками. Мы стараемся сотрудничать именно с НКО, через зашифрованные каналы связи.
Как вас находят люди, которым нужна помощь?
Геннадий: У нас есть дружественные организации, мы им помогаем — иногда в формате индивидуальных сессий, иногда в группе поддержки или в семинарской форме. Все это происходит в закрытых чатах, все конфиденциально. Ключевым сейчас является вопрос безопасности, поэтому мы даже не публикуем название нашей организации.
Практика Беларуси говорит о том, что психологов периодически вербуют, и они сливают конфиденциальную информацию о клиентах. В России я пока о таком не слышал, по крайней мере мне известны открытые кейсы. Но есть новый законопроект о психологической деятельности, который пытаются принять — там прямо прописано, что психолог обязан проповедовать традиционные ценности и в случае чего докладывать. Это не очень хороший признак. И вот поэтому мы такие закрытые ребята: нас знают условно только «свои», мы пользуемся закрытым диском, который очень сложно взломать, а еще внутри команды периодически проводим обучения.
Вообще, когда мы открывали нашу организацию, мы первым делом обратились к дружественному юристу, который занимается правозащитниками, и спросили, как лучше обезопасить свою работу. Мы не хотим подставлять людей, которые к нам обращаются. Тем более что обращаются в большинстве случаев люди из России.
Анастасия: И самих психологов мы бережем. Потому что у многих остались родственники в России, многим приходится ездить [в РФ]. А мы отвечаем за безопасность наших клиентов и наших сотрудников.
Мы такие закрытые ребята: нас знают условно только «свои», мы пользуемся закрытым диском, который очень сложно взломать, а еще внутри команды периодически проводим обучения.
Значит, вы занимаетесь именно психологической помощью правозащитникам?
Геннадий: Это основное направление, да. Но у нас довольно широкая деятельность. Есть, например, отдельный проект помощи тем, кто хочет избежать призыва [на срочную службу], кто добивается альтернативной гражданской службы, кто понимает опасность ситуации. В каждой [военной] части, я так понимаю, есть какой-то план по отправке контрактников, поэтому срочная служба опасна в наши времена.
Да, в частности, у нас есть группа поддержки для таких граждан, которые пытаются перейти на альтернативную гражданскую службу. Эти группы формируются интересным образом: есть психологи, которые ведут семинары про эмоции, про поддержку, и есть также граждане с опытом получения отсрочки или перехода на альтернативную службу. Эти граждане являются экспертами в группе поддержки. А психологи помогают переживать то, что происходит.
Для тех, кому грозит срочная служба, мы делаем специальные тренинги — с подробной картой военкомата, по которой нужно обойти все инстанции. Это своего рода репетиция похода в военкомат, которая в легкой игровой форме помогает освоить алгоритмы, чтобы потом в реальности пройти все эти маршруты и не растеряться — не забыть документы, не поддаться давлению со стороны сотрудников военкомата. Потому что там жесть творится прям с порога — на тебя могут наорать, куда-то отправить, заявить, что документы твои не принимают. И вот со всем этим надо взаимодействовать грамотно. Для этого есть инструкции, в группах поддержки их обсуждают подробно, все это помогает минимизировать состояние шока, с которым человек сталкивается непосредственно в военкомате.
То есть вы работаете онлайн и в том числе с теми, кто сейчас находится в России?
Геннадий: Да, мы работаем в основном с теми, кто в России. Есть политические активисты, которые покинули территорию Российской Федерации и которым плохо, мы помогаем им тоже. Но в основном к нам обращаются правозащитники, которые живут и работают на территории РФ.
Наверное, есть какие-то общие проблемы, с которыми сталкиваются люди в России? Одиночество, изоляция?
Геннадий: Да, вот опять же на примере военкомата:ты смотришь на перспективу срочной службы, зная, что она опасна; ну а вроде и никого там на войну не забирают, вроде все нормально — по-крайней мере, вокруг так говорят и рассуждают: мол, сходи, годик послужишь и все. И тогда люди сталкиваются с одиночеством против какой-то тьмы. Мне кажется, что в этом и заключается основная идея группы поддержки — показать, что ты не один, что есть люди, которых заботит то же, что и тебя, и более того, эти люди готовы помочь.
Правозащитники же сами, по моему личному наблюдению, чаще всего испытывают моральное выгорание. Мне кажется, сейчас процентов 70 правозащитного сообщества сидит на антидепрессантах. И это какая-то норма бытия, к сожалению.
Анастасия: На самом деле, даже те, кто уехал из России, испытывают огромное давление. Например, ЛГБТ-активисты в Армении отнюдь не чувствуют себя в безопасности. Это правда тяжелая история — людям тяжело жилось в России, они искали нормальной жизни, и вот теперь здесь тоже столкнулись с неприятием. Потому что бытовая гомофобия есть везде, не только в Армении, но даже в Германии, пусть и в гораздо меньших масштабах.
Поэтому мне кажется, что важнейшая практика — это борьба с отчаянием и одиночеством, практика поддержки и круга «своих», поиск людей, которые могут поддержать, а не осудить.
Документ художественной акции группы «Коллективные действия» (Московская область, 1977).
Давайте поговорим про отдельную группу жертв репрессий, про родственников и близких политзаключенных. Вы ведь им тоже помогаете. И если честно, у меня по этому поводу есть самый общий вопрос: как вообще можно помочь?
Анастасия: Мне кажется, важно писать письма. Это важная поддержка для тех, кто оказывается в такой ситуации. Потому что вот в нашей стране, в России, нет сложившейся полноценной культуры поддержки, например, тех людей, у которых кто-то умер. Обычно все посочувствуют, а потом разбегаются. У человека не остается никакой опоры, а утрата ведь продолжается. С политзаключенным примерно так же — все порассуждали о том, какой ужас, может быть, отправили денег в качестве разового жеста поддержки. Но дальше человек, чей родственник или друг заключен в тюрьму по политическому обвинению, остается один на один со своим горем, и это его повседневность.
Людям в такой ситуации надо на что-то надеяться, общаться с кем-то. Понятно, что про известных политзаключенных не забывают. Но вот большинство оказывается пойманным в одиночество, их близкие стараются им помогать, но они становятся очень сильно перегружены ответственностью.
Есть подкаст такой, «Времени больше не будет» , его ведет [журналистка] Ксения Миронова. Там очень подробно рассказывается про близких политзаключенных, это тяжело, страшно, тревожно. Это примерно то, что каждый день испытывают люди.
Геннадий: Есть такая вещь как длящаяся травма. Непонятно, когда кошмар закончится. Ведь как бывает на практике: политзаключенный вот-вот должен выйти, а на него тут же навешивают новую статью, и он продолжает сидеть. Поэтому надежда может в любой момент оборваться. И получается, что это такая утрата близкого человека, которую невозможно отгоревать — он жив, да, но его нет рядом, с ним можно увидеться только на суде или на свидании раз в год. И эта постоянная неопределенность очень хреново на психику действует. Мягко говоря.
Кроме того, родственники, которые находятся условно на свободе, они ведь тоже под прицелом эшников [сотрудников Главного управления по противодействию экстремизма МВД РФ] или ФСБ. И ведь уехать нельзя, потому что это значит лишить себя единственной возможности быть на связи с близким человеком, приезжать к нему на свидания, передавать какие-нибудь вещи раз в год.
Людям в такой ситуации надо на что-то надеяться, общаться с кем-то. Понятно, что про известных политзаключенных не забывают. Но вот большинство оказывается пойманным в одиночество, их близкие стараются им помогать, но они становятся очень сильно перегружены ответственностью.
Действительно: родственники и друзья политзаключенных не самые очевидные, не самые первые жертвы репрессий, но это не отменяет тяжести их положения.
Анастасия: Я недавно работала с девушкой, которая находится под домашним арестом. Казалось бы, все у нее нормально по сравнению с теми, кто сидит в тюрьме — она ведь может смотреть кино, общаться со своим молодым человеком, звонить подругам. Как будто бы нормальная жизнь — друзья и родственники под боком, живет у себя дома, даже может выйти на улицу в поликлинику. Казалось бы, живи и радуйся.
Но на самом деле жизнь в таких условиях совершенно другая, если ты все время ощущаешь, что за тобой кто-то наблюдает, если понимаешь, что все закончится плохо. Ты совершенно не свободен, все намного хуже — ведь ты, живущий дома и посещающей поликлинику по записи, лишен права на сочувствие, а тебя по-настоящему преследуют и тебя ждет что-то страшное в конце. На фоне этого человек становится очень нервным, очень тревожным, раздражительным. Часто у него портятся отношения с близкими, потому что он вот в такой неопределенности живет. И неизвестно, когда все это кончится.
Получается, вы работаете с уязвимыми группами в России — с теми, кому не с кем поговорить о своих проблемах.
Геннадий: Отчасти, да. Сейчас любой россиянин часть уязвимой группы — находясь в России, легко быть уязвимым. Но у нас есть отдельное направление по работе с ЛГБТ-сообществом. У них на самом деле всё схвачено, у них есть свои психологи, есть организации, которые помогают выезжать за пределы Российской Федерации (ЛГБТ -выход, например). Мы же работаем именно с активистами ЛГБТ-сообщества, иногда помогаем делать семинары — например, про переживание насилия — эти семинары потом распространяются по разным ЛГБТ-сообществам.
Людям, которые помогают, тоже нужна помощь. Это один из наших девизов. Потому что активисты уже к 2022-му году очень сильно выгорели, как мне кажется. Вообще активист — это такое отдельное устройство личности: люди себя отдают работе с уязвимыми группами населения, стараются сделать жизнь в стране лучше. И они правда как-то так интересно устроены: помощь другим их скорее заряжает, и они часто не замечают, насколько они сами истощены.
К сожалению, жизнь российского активиста тяжелее и тяжелее с каждым годом. В 2022-ом году, когда началась война, уровень насилия в обществе очень сильно увеличился, им [активистам] стало еще тяжелее. Теперь Трамп стал президентом США, американская помощь сократилась — USAID и другие программы. Люди могли на что-то жить, зарабатывать своей деятельностью, потому что НКО спонсировались. Теперь все спонсорские программы для российских НКО и других почти все закрыты. У ЕС тоже меньше денег теперь. Соответственно, люди, которые занимаются активизмом вне России, находятся в еще более уязвимом положении, потому что им нужно срочно искать финансирование. Психологи их тоже готовы поддержать.
Анастасия: Вот мы когда проводим семинары для активистов, мы обсуждаем разные кейсы. Часто к правозащитникам обращаются люди, которые хотели бы уехать из России, но у них недостаточно ресурсов или кейс неподходящий — критерии ведь очень строгие: чтобы получить убежище, нужно доказать преследование. Часто правозащитники не могут ничем помочь. А человек надеется, что ему вот сейчас наконец-то помогут уехать куда-то на Запад, что у него там все-таки начнется совершенно другая нормальная жизнь. И вот этому человеку нужно отказывать.
И для многих, кто обращается к правозащитникам, подобный отказ — это еще один удар. В такой ситуации его нужно поддержать, чтобы он не потерял веру в себя. И это всегда непросто – иметь дело с людьми в крайне тяжелой жизненной ситуации, иногда даже в суицидальном состоянии. Это огромная ответственность. И если раньше сотрудники правозащитных НКО могли просто обратиться к психологу, если раньше они могли себе это позволить — и с точки зрения финансовой, и с точки зрения безопасности, — то сегодня они оказываются под ударом, зачастую без необходимой помощи. Мы как можем стараемся это исправить.
Работа Тимофея Ради (Екатеринбург, 2014).
Текст: Катя Чернова.