Рафаел Родан — актер театра и сторителлер из Амстердама, занимает должность художественного директора Амстердамского фестиваля сторителлинга, преподает в Амстердамской театральной школе. Среди наиболее известных его работ — «Когда Авель встретил Каина» — о двойственности человека, «Царство огня и глины» — о связях между Израилем и Ираном, а также «Мой отец держал в руках оружие» — о сути войны.
В рамках своей деятельности он постоянно дает мастер-классы и уроки сторителлинга, и с той же целью побывал недавно в Армении. О том, что такое история, почему сторителлинг — мощнейшее орудие в руках человека, он поговорил с AliQ Media.
Вы профессионально занимаетесь сторителлингом и проводите мастер-классы по всему миру. Как получилось, что вы решили приехать в Армению, и какие у вас были ожидания от нашей страны?
Если честно, я ехал сюда, как дитя, не зная, чего ожидать. Я знаю очень мало об Армении и армянской истории. Конечно, кое-что я знаю: например, в Израиле мы верим, что армяне — близкий нам народ, у нас много сходств. В Иерусалиме есть армянский квартал. У нас есть глобальное понимание того, что такое Армения и армянский народ. Ну и, конечно, Геноцид. Мы знаем о Геноциде, который объединяет наши народы. Но кроме этого я не знал многого. И одной из самых интересных вещей, которые я открыл для себя, было то, насколько близко я оказался к Ирану. Для меня это удивительно, потому что семья моей матери — из Ирана. И я понял, что это самое близкое расстояние, на которое я могу к Ирану когда-либо приблизиться, по крайней мере, в текущей политической ситуации. И вот, например, по дороге я увидел, как у вас пекут хлеб (речь о лаваше в тонире — Ред.), я снял видео и отправил маме. И мама сказала: «Вау, я помню, это лаваш! Мы ели его в детстве». Такие вещи действительно трогают. Так что у меня с этим местом глубокая связь через моих предков. Жаль, что времени слишком мало, нужно было бы побыть здесь хотя бы месяц.
Почему сторителлинг, как вы пришли к нему как к профессии?
Все началось с традиционного театра. Я был актером: драма, Шекспир, современная драма и все такое… Потом я встретил одного человека, который занимался сторителлингом. Он просто рассказывал истории. На сцене ничего не было — только он и его слова. И ты просто слушаешь и попадаешь в другой мир. Это было прекрасно, я хотел делать так же — говорить прямо с залом, не пользоваться ничем, брать их с собой в путешествие. Это случилось 13 или 14 лет назад, и меня сразу затянуло.
Истории — это то, что нас делает нами. Мы буквально растем на сказках и историях. Как вы думаете, как выбор историй, которые мы рассказываем детям, влияет на их становление?
Думаю, вся идентичность человека построена на историях. Не только сюжетах, но идеях, концептах. Идентичность — это умственная конструкция . История нашей нации, семьи, всех идей, которые были заложены в нас с детства. И постепенно они становятся частью нашей идентичности, и мы говорим: это я. Но все это в воображении, это все только концепты.
Ваши родители из Ирана и Израиля. Как это отразилось на вашей индивидуальности?
Моя мама — иранская еврейка, и их семья была очень иранской. Особенно мои бабушка и дедушка: они говорили на фарси, их дом в Иерусалиме был домом персов, иранцев — не израильтян. Их мебель была персидской, еда была персидской, ковры были персидскими, они смотрели иранские каналы. Они были очень близки к той культуре. А мой отец был словацким евреем. Это тоже довольно конфликтная связь, возможно, еще хуже, чем между иранцами и евреями (смеется). Так что я вырос с этим расколом. А теперь я живу в Амстердаме, и мои лучшие друзья — иранцы. И я чувствую тесную связь с иранским народом, потому что они мне напоминают о чем-то, что я сам никогда не переживал, но вырос с историями об этом. Поэтому когда я встречаю иранцев, я не чувствую барьера, установленного пропагандой.
Вы эксперт в сторителлинге. Вы чувствуете, что владеете сильным оружием, которое можно использовать в самых разных целях? Ведь пропаганда — тоже истории. Например, в Азербайджане и Турции рассказывают страшные вещи про армян, мы тоже растем с историями о Геноциде.
Действительно, истории часто используются, чтобы разделять людей. Это работает так: когда ты говоришь со сцены, почти неважно, что ты говоришь. Если я расскажу что-то так, чтобы тронуть вас эмоционально, вы мне поверите. Это довольно простой механизм. Если этот механизм один раз распознать, он уже не будет на тебя действовать. Но истории рассказываются постоянно. Это лучший способ контролировать людей. Думаю, я стараюсь использовать этот инструмент, — нельзя сказать в противоположных целях, потому что я не святой, — но моя цель — говорить о том, что меня волнует. Некое стремление к божественному — самое важное в моей жизни. Я имею в виду не божество в небе, а божественное во всем, повсюду, в наших сердцах. Цель моей жизни — пройти через тени, боль и страдание к божественному. И я стараюсь рассказывать истории, которые ведут к этому. Суть даже не в самой истории, а в опыте, который она порождает.
Считается, что в мире всего несколько базовых историй, а все остальные —всего лишь вариации. Какой из этих типов историй — ваш любимый?
Я согласен с этой мыслью. В итоге есть всего лишь несколько схем, которые повторяют себя. Историй, которые нравятся мне, меняются со временем. Могу сказать, что мне всегда нравились антигерои. Герои как Макбет, который проходит через борьбу, или Саул (первый иудейский царь — Ред.), исстрадавшийся Раскольников. Я вижу себя в них.
С ними легче идентифицировать себя, потому что они не идеальные?
Да, действительно. Новое шоу, которое я пишу — о попытке рассказать историю святого. И кончается попытка неудачей.
Как Достоевский пытался — в «Идиоте»? И он понял, что написать идеально доброго и интересного героя не очень получилось.
Да, точно. В моем шоу зрители будут наблюдать, как у меня не получается рассказать историю. И потом в какой-то момент я остановлю шоу и скажу: «Извините, я не могу это сделать». И потом начинается моя собственная история, которая объединит нас всех. Моя неспособность рассказать историю — это моя обида за собственное несовершенство.
Люди приходят к психологу и рассказывают свою историю для лечения. Есть мнение, что писатели тоже проходят определенную терапию, когда создают свои работы. Вам помогает сторителлинг в этом плане?
Нельзя сказать, что я намеренно это делаю, но в итоге… Хотя бывает и наоборот. Какая-то история, боль, травма живет с тобой слишком долго, и ты начинаешь использовать ее на сцене, потому что она интересна. Но вот мое последнее шоу было довольно терапевтическим. Оно было об одной из самых болезненных тем в моей жизни, которую я всегда избегал. И когда я начал записывать эту историю, она привела меня куда нужно. Это была довольно катарсическая история о любви, одержимости романтической любовью, она вызывала много боли во мне. Думаю, я действительно чему-то научился, пока делал это шоу, сумел увидел себя со стороны, понять свое поведение.
Любовь и другие темы, о которых вы рассказываете — нужна немалая смелость, чтобы открыться, показать миру свою слабость, ранимость. Как это сделать?
На самом деле это не совсем так… Все зависит от случая: бывают тяжелые шоу, темы, на которые не хочется говорить. Но это делает их интереснее. Я не хочу, но говорю об этом, это вызов. На самом деле в обычной жизни это делать сложнее, потому что часто люди отвечают какой-нибудь глупостью, не понимая, что я хотел сказать. А со сцены ты можешь говорить обо всем, и когда ты открываешься, люди это ценят. Они буквально приходят на шоу, чтобы пережить что-то необычное.
Вы рассказываете истории, даете уроки сторителлинга. Вам говорили когда-нибудь, что это кому-то помогло, изменило чью-то жизнь?
Да. Например, один раз был случай. У нас с Саандом, который из Ирана, есть шоу о конфликте между Ираном и Израилем и о том, как национальная идентичность может разделять людей. Это довольно тяжелое шоу, и там есть кульминационный момент, когда кажется, что все разваливается, и мы проходим через ад, чтобы найти решение. Однажды мы сидели в кафе с Саандом, и к нам подошел молодой человек, сказал, что видел шоу лет пять назад, и оно изменило его жизнь. Кажется, он был иранцем, и эта история осталась с ним, изменила то, как он видел мир, как можно разделять людей. Буквально только что женщина подошла ко мне и сказала, что ее муж погиб, и истории, которые я рассказывал, напомнили ей о нем, как он рассказывал истории их детям. Она как будто почувствовала его присутствие на мгновение. Такие моменты заставляют верить, что моя работа имеет ценность.
Если истории могут помогать сближению иранцев и евреев, может ли это помочь армянам и туркам, азербайджанцам сблизиться после всего, что было. Можем ли мы использовать истории, чтобы понять друг друга, делиться своей болью? Думаю, довольно болезненно осознавать, что ваши предки убивали людей.
Это точно возможно, но это тяжелый труд. Особенно когда травма еще свежа. Но в итоге все сводится к воле конкретного человека, решимости открыть что-то новое, освободиться от старых представлений. Это сложно, особенно после травмы, которая дает тебе ощущение основы, а если ее забрать, кажется, что земля уходит из-под ног. Так что для этого нужна огромная работа. Но я всегда больше верю в возможность решать такие проблемы на индивидуальном уровне, чем массово. Даже человек с сердцем, полным злости и ненависти, может изменить свои представления. Но на политическом уровне — это невозможно сделать. Я давно сдался и не верю, что в этом направлении даже стоит работать. Я видел людей, которые старались донести до мира свои прекрасные идеи, но в итоге приносили в мир все то же самое —разделение, иллюзию о нашей сущности.