10 ноября в ереванском центре современного искусства ICA прошло мероприятие художественной группы «Что делать» из Санкт-Петербурга.
Группа была создана без малого 20 лет назад, поводом к ее созданию послужило празднование в 2003 году 300-летия Санкт-Петербурга. Художники, философы и поэты вышли на демонстрацию, призванную подчеркнуть имперский характер праздника. «Что делать» стали одной из первых художественных групп в постсоветской России, последовательно разрабатывающих линию левого антиавторитарного современного искусства. Среди вдохновителей группы на вечере были названы Бертольд Брехт, Жан-Люк Годар и Роза Люксембург. Позже на базе группы открылась школа вовлеченного искусства с одноименным названием.
Мероприятие в Ереване, с одной стороны, представляло собой своего рода ретроспективу деятельности группы (показ художественных фильмов, снятых в разные годы, разговор о принципах объединения и истории его создания), с другой — было попыткой посмотреть в будущее. Из-за войны и репрессий государства художники оказались разбросаны по свету, однако в Ереване группе удалось собраться неполным составом и попытаться ответить на вопрос — что же теперь делать.
На этот вопрос не нашлось однозначного ответа. Поэт Александр Скидан говорил о том, что после 24 февраля многое, во что раньше верили участники группы, должно быть переосмыслено. Художник Дмитрий Виленский, напротив, сказал, что объединению стоит «продолжать стоять на своем», исследуя и практикуя альтернативные способы общественных отношений.
Кроме того, организаторы мероприятия анонсировали возможные совместные проекты с группой «Что делать» в ближайшем будущем.
Узнав об обысках, прошедших у некоторых участников группы, и угрозе уголовного преследования, корреспондент AliQ Media попытался разобраться в политико-художественном значении группы «Что делать» и близких к ней художников.
Театр в тюрьме
Политические практики новых постмарксистских и постанархистских левых, включающие в себя создание горизонтальных сред, гендерную проблематизацию, формирование альтернативных логик поведения в среде и критику старой метафизики, кажется, до последнего времени не слишком сильно тревожили российское государство. Если такого рода практики не касались сужающегося пространства публичной политики (политический акционизм) или видимых социальных вопросов (например, участие активистов в организациях, помогающих политическим заключенным), то государство оставляло некоторое окно возможностей для формирования частно-публичных «автономных зон», различных низовых инициатив и придумывания альтернативных способов существования в широком смысле.
При этом понятно, что любой поэт и любая активистка могли оказаться в лапах репрессивной машины в любой момент в результате, к примеру, деятельности локальных правоконсервативных и не в меру инициативных граждан или людей из силовых структур, наметивших новую звездочку себе на погоны. Однако стоит отметить, что такие репрессии, как правило, практически не затрагивали людей, обладающих определенным символическим капиталом — например, университетских преподавателей, пишущих в фейсбуке тексты о неомарксистской теории.
В то же время, кажется, государство и его бенефициары от «партии войны» каким-то образом ознакомлялись с этим слоем идей и текстов. Государственный аппарат в последнее время снизошел до того, чтобы включить исковерканный деколониальный дискурс в программные речи президента, а члены праворадикальных военных формирований, аффилированные с сайтом «Спутник и погром», в своих речах воюют не только против коллективного Запада, но и против неомарксистов, которых они очевидным образом, скорее, воображают, чем реально представляют.
Давление на художников и художниц, занимающихся, скорее, низовыми практиками взращивания солидарности, нежели ярким медийным акционизмом а-ля Павленский, поначалу казалось в большей степени экономическим. Так, в ряду первых людей, которых государство объявило иноагентами, значилась художница и активистка Дарья Апахончич, что вызвало некоторый шок внутри сообщества. Социальная деятельность, которой занимаются художники и активисты, часто связана с помощью угнетенным, лишенным какого-либо образа будущего и политического представительства, например, детям-мигрантам или подросткам в кризисных ситуациях. Поскольку так сложилось, что российское государство не оказалось заинтересованным в формировании материально-психического образа будущего для таких групп людей за рамками главенствующего ура-патриотического нарратива, логично, что и финансирование подобных проектов зачастую бралось откуда-то извне, и в какой-то момент политэкономические факторы, сложившись печально известным образом, сделали жизнь этих проектов проблематичной.
Дело «Партии мертвых», в рамках которого силовики приходили с обысками к активистке Кристине Бубенцовой, художникам из группы «Что делать» Ольге Цапле и Дмитрию Виленскому, а также к еще одной неназванной девушке, по моим ощущениям, может являться симптомом поворота в репрессивных практиках государства на фоне кризиса войны и попыток мобилизовать и консолидировать общество.
Художественная группа «Партия мертвых», деятельностью которой и раньше интересовалось государство, порой вызывала скепсис в среде моих более классически настроенных марксистских знакомых, для которых базис по-прежнему строго определяет надстройку, а потому реальное политическое действие имеет свои довольно строгие прагматические ограничения. Возможно, именно в силу этой инерции мысли было сложно поверить в то, что неприятности со стороны силовиков, периодически учиняемые «Партии мертвых», могут трансформироваться в уголовное преследование.
Все перечисленные люди, к которым приходили с обысками, в итоге оказались в статусе свидетелей, что не слишком важно, учитывая российскую практику переквалифицировать статус свидетеля в статус подозреваемого, когда заблагорассудится. Помимо этого, люди вокруг школы вовлеченного искусства «Что делать» теперь оказались под угрозой.
Школа «Что делать», создателями и кураторами которой выступают Ольга Цапля и Дмитрий Виленский, а также пространство ДК Розы, в котором проходили занятия школы и другие мероприятия, были мощными центрами художественно-политической жизни Санкт-Петербурга. И хотя, как заметил Дмитрий Виленский в интервью «Радио.Свобода», криминализация всех художественных высказываний началась еще в 2012 году, своего апогея она достигает именно сейчас. ДК Розы и школа открыто финансировались из иностранных фондов, но до последнего времени государство не шевелило щупальцами в этом направлении. Правда, судя по словам Ольги Цапли, государство и не сидело сложа эти самые щупальца — оно вело параллельную документацию работы школы, формируя, подобно музею, архив происходящего.
Одной из важных функций ДК Розы и школы «Что делать», на мой взгляд, была социально-педагогическая функция — людей, которые каким-то образом миновали вернисажи модного искусства, экономически лояльного по отношению к путинско-собянинской реальности, и попали в круги школы, действительно учили критически мыслить, разбираться в себе и мире вокруг.
Иногда практики школы казались мне длящимся театральным преставлением, затянувшимся хэппенингом внутри циничной российской действительности, обрастающей силовыми структурами. В последнее время это представление ощущалось в хорошем смысле неуместным на фоне происходящего, словно речь идет, выражаясь несколько метафорически, о радикальной театральной труппе в местах не столь отдаленных.
Теоретики изменения тюремной системы часто говорят о необходимости введения в пенитенциарные институции театральных и художественных практик, которые могли бы стать частью альтернативной педагогической логики, предлагающей нечто другое вместо старого доброго исправления через принуждение и надзор. Однако свободная художественная активность в российских тюрьмах, естественно, остается утопией.
Государство, репрессирующее художниц и художников за их искусство и фестивали, открыто признает подрывную значимость этих странных артистических фабрик, производящих освобожденное желание, а также окончательно обнажает свой фашистский инструментарий. Это государство, расписавшееся в политической слабости, если под политикой понимать не только дубинки, но и способность договариваться о том, как жить вместе.